Без Москвы - Лев Лурье
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Одновременно с ними в СХШ учился Александр Траугот, а его отец, Георгий Траугот, художник, бывший участник художественного движения «Круг», преподавал. В 1946 году Георгий Николаевич единственный на собрании ленинградского отделения Союза художников воздержался от голосования за резолюцию ЦК партии об Ахматовой и Зощенко. Он и стал тем, кто показал Александру Арефьеву изобразительное искусство, не представленное в Эрмитаже и Русском музее.
Уже на второй год обучения между Глазуновым и Арефьевым существовали разночтения. Класс делился на «передвижников» во главе с Глазуновым и «французов» – арефьевцев.
Как недоброжелательно пишет в своем дневнике 1946 года юный Илья Глазунов, «по выражению Гудзенко (вороватого малого, поклонника Сезанна, Матисса и т. д.), весь 11-й класс делает “под Глазуна”, за исключением Траугота (сын лосховца), Арефьева и Миронова. Последние шли на реализм, но снюхались с Трауготом и переняли любовь к “цвету”, хлещут без рисунка».
Однако поклонник Ивана Шишкина Илья Глазунов тоже не так прост: «Мне нравился певучий колорит гогеновских экзотических полотен. Его “Ноа-Ноа” – благоуханный остров – лежал на моем заваленном красками и книгами столе. Интуитивное желание уйти от ситуации нашей советской жизни, индивидуализм и неслияние с ней вызывали увлечение пантеизмом и миром неведомым, непонятным и вечным».
В 1949–1951 годах Арефьева и его приятелей одного за другим отчислили из СХШ за «дурное влияние на учащихся». Кто-то из преподавателей сказал: «Они мне весь курс перепортят». По словам Владимира Шагина, «когда исключали из СХШ, Илья Глазунов, учившийся в параллельной группе, сказал: “Мы еще посмотрим, кто из нас станет хорошим художником, а кто плохим!”».
Арефьев не унывал: «Жалкие, вонючие, желчные одноклассники; художественная школа – формализованное глупое дело, заскорузлое, чахлое – предложила нам бутафорию и всяческую противоестественную мертвечину, обучая плоскому умению обезьянничать. А кругом – потрясения войной, поножовщина, кражи, изнасилования…»
Изгнанники вместе с поэтом Роальдом Мандельштамом придумали «Орден нищенствующих живописцев» – подпольное объединение, построенное на строгом, то ли блатном, то ли монашеском законе: не стремиться вступить в Союз художников, не выставляться на официальных площадках, не работать ни на каких работах, хоть как-то связанных с советской идеологией. Слова Арефьева: «Трагический артистизм, который спасет тебя от бесчестья, когда тебе грозит полное падение в сточную канаву из нечистот, яму с испражнениями и всякую прочую гнилую гадость, в которую как упадешь, так и задохнешься».
Александр Арефьев дважды сидел, один раз за покушение на убийство, другой раз за подделку рецепта на наркотики. Роальд Мандельштам умер от костного туберкулеза. Владимир Шагин годы провел в психиатрических лечебницах. Родион Гудзенко сидел за «приставание к иностранцам».
Между тем, живопись арефьевцев на фоне советского официоза отличается не столько формальными прорывами, сколько исключительной наблюдательностью. Вот что говорил сам Александр Арефьев: «Среди наших ребят не было формалистов – это значит: мы не шли изнутри себя живописным умением, создавая этим свой мир. Так никогда не было. Всегда на первом месте стояло наблюденное, и после делался эквивалент ему красками. Всегда старались для этого выбрать такой объект наблюдения, который уже сам по себе приводит в определенный тонус необычностью видения ускользающего объекта: в окно, в замочную скважину, в публичный сортир, в морг».
Александр Арефьев. «Любовь». 1954 год
Илья Глазунов. «Вечная Россия». 1988 год
Илья Глазунов никогда не скрывал того, что он выходец из православной монархической семьи. Его полотна – послание убежденного человека. Неслучайно ему поставили тройку за диплом, долго не принимали в Союз художников. Это на словах он поклонник Сурикова и Шишкина. Его живопись восходит к традиции символизма, усвоенной в Англии прерафаэлитами, во Франции – группой Наби, в России, где она была искусственно прервана советской властью, – художниками Нестеровым и Николаем Рерихом. Союзниками Глазунова в 1960–1970-е годы были не только Сергей Михалков и Екатерина Фурцева, но и Солженицын, Астафьев, Белов. Другое дело, что идеология верхов постепенно становилась все менее коммунистической и все более глазуновской, и он естественным образом стал любимцем сначала первых секретарей обкомов, а потом – губернаторов и олигархов.
В начале карьеры полузапрещенный Илья Глазунов рассматривался как Евгений Евтушенко от искусства (они и дружили в ту пору). И, действительно, при всей разнице в их жизненных позициях, они близнецы-братья: оба много работают, оба стремятся быть просветителями, и тот, и другой жаждут любви народа и власти. В параллельном жизнеописании арефьевцев и Глазунова важно то, что первые остались навсегда в Ленинграде (за исключением самого Арефьева, последние полгода проведшего в Париже), а Глазунов уехал в Москву. «Главное – величие замысла», – говорил Иосиф Бродский. В Ленинграде трудно продаться: тебя не покупают, в Москве проще идти на оплаченные компромиссы.
Для зрителя в конечном итоге важно не разобраться в споре, а отстраниться от него. Сейчас не имеет значения, что думал Крамской о Семирадском. С уверенностью мы можем говорить только одно: в 1944 году в Средней художественной школе учились два человека, сыгравшие огромную роль в русском искусстве второй половины XX века, один – для его внутренней эволюции, другой – в качестве популяризатора и пропагандиста «русской идеи».
Поэт, тиран, шпион
Из третьего посвящения к ахматовской «Поэме без героя»:
«Полно мне леденеть от страха,Лучше кликну Чакону Баха,А за ней войдет человек…Он не станет мне милым мужем,Но мы с ним такое заслужим,Что смутится Двадцатый век».
«Милым мужем» не стал Ахматовой знаменитый английский философ и литературовед сэр Исайя Берлин. «Смущение» века – начало холодной войны. Ахматова считала: именно ее встреча с британским дипломатом в Фонтанном Доме привела мир к грани ядерного уничтожения. И хотя поэты, порою, склонны придавать провиденциальное значение происшедшему с ними, в данном случае Ахматова была права.
1 июня 1944 года Анна Андреевна вернулась из эвакуации в Ленинград. С осени 1944-го поселилась там, где жила до войны, – во флигеле Фонтанного Дома, в квартире своего бывшего мужа искусствоведа Николая Пунина. Ей выделили 2 комнаты, 2 другие занимала семья Пуниных.
В годы войны официальная советская идеология претерпела довольно существенные изменения. Коммунистическая риторика сдавала позиции, открывались многие закрытые в 1930-е годы храмы, было восстановлено патриаршество, огромными тиражами переиздавалась русская классика. Чтобы сплотить народ против Гитлера, власть прибегала к помощи тех, кого еще недавно уничтожала и клеймила. Военными корреспондентами центральных газет работали Борис Пастернак, Андрей Платонов, Василий Гроссман, Илья Эренбург. Война изменила и официальный статус Ахматовой. В предвоенное время власть рассматривала поэтессу как родимое пятно прошлого, как внутреннего эмигранта. С середины 1920-х годов ее не печатали, а вышедший в 1940-м сборник «Из шести книг» конфисковали из библиотек вскоре после выхода. С начала войны Ахматова активно печаталась в периодике, в том числе и в центральных газетах. В 1943 году в Ташкенте, где она находится в эвакуации, после долгой волокиты вышел маленький сборник ее «Избранного», в основном – военная лирика.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});