Право на Тенерифе - Ирина Александровна Лазарева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В Москву пришла ноябрьская зима, с белыми, большими пушистыми снежными хлопьями, медленно усыпающими город. По широкому шоссе ехало намного меньше машин, чем еще два-три часа назад, во время шестичасовой пробки. Было зябко и неловко: ноги как будто преднамеренно ступали неуклюже, стопы заваливались.
Йохан расспрашивал про Катю, и Юля вынуждена была рассказать намного больше, чем хотела, ведь он был врачом, невозможно было отшутиться или замять тему.
Ее обнадеживало то, что он мог себе представить масштаб катастрофы, мог оценить те проблемы, с которыми им еще предстоит столкнуться. Он послушает ее рассказ, уедет в Германию и сам решит, что лучше ему с Юлей не связываться. Ни один мужчина не взвалит на себя чужого ребенка, да еще с таким диагнозом, даже родной отец – и тот сбежал от проблем.
Именно эта мысль вновь и вновь стучала у нее в голове как молоточек, не давая расслабиться. Потому Юля по-прежнему разговаривала с ним как с чужим, словно это не он сейчас добровольно проделал долгий путь к ним в больницу с гостинцами и цветами, не он каким-то магическим способом вычислил адрес их НИИ.
Вот они уже шли обратно, уже подошли к проходной. Нужно было прощаться, они оба замерзли, да и было слишком поздно.
– Я должен сказать тебе кое-что важное, – вдруг произнес Йохан. – Я был так занят образованием и научной деятельностью, что у меня совсем не оставалось времени на создание семьи. А теперь я уже не так молод, и поэтому ускоряю события…
Юля сделала шаг назад, округлив глаза: не сделает же он теперь ей предложение, прямо здесь, напротив этих казенных хмурых больничных комплексов и неуютных панельных многоэтажек. Но он сказал совсем другое:
– Так как я часто приезжаю в Россию, я решил, что хотел бы жениться на русской женщине. Поэтому на этот раз я назначил несколько свиданий. Но после двух свиданий я отменил третье и приехал сразу к тебе. Во время этих встреч я понял кое-что.
– Что понял? – она не смогла подавить в себе любопытство.
– Я потерял интерес к другим женщинам. Потому что я встретил кое-кого, кто, я думаю, станет мне очень дорог.
– Нет! – воскликнула Юля.
Что же это был за человек, который мог говорить ей о романтике столь непошлыми словами? А ведь она не могла ни о чем больше думать, кроме как о большой банке, стоящей в холодильнике, которую Катя должна за ночь наполнить мочой, а потом ее надо сдать на пост в семь утра. И что Катю нужно будет будить среди ночи, чтобы она не забылась и не накопила мочевой пузырь, вовремя не сходив в туалет и не собрав анализ до семи утра.
А потом, как обычно, нужно будет упрашивать дочь, чтобы она не ела и не стонала от голода, ведь им нужно будет сдать несколько видов анализов крови довольно поздно – в девять-десять утра. И что больше всего на свете она ждет решения научного консилиума, пусть пока что предварительного, чтобы понять, что их ждет впереди. И что вся радость в ее жизни теперь зависела лишь от цвета тест-полосок. И что желтый цвет был самым прекрасным, чистым цветом в мире. А зеленый был худшим из всех, ненавистным.
При всех этих приземленных мыслях разве могла она выполнить те функции, которые ему нужны были? Стать женой, скорее всего вновь матерью, заниматься домашним очагом? Они во всех смыслах разговаривали на разных языках.
– Это слишком для меня, правда, – сказала Юля. – Я не знаю, что станет со мной, с моей дочерью. Не знаю, где буду завтра: здесь, или дома, или опять здесь. Я не знаю, какие препараты нам назначат и какие последствия и побочные эффекты от них будут… Мой развод еще даже не оформлен. У меня голова кругом от всего этого.
– Я знаю, знаю. Тебе нужно много всего преодолеть. Я не давлю на тебя и не заставляю принимать поспешные решения. Я просто хотел поделиться с тобой своими мыслями. Чтобы все было честно.
Казалось, не было слов, которые она могла произнести, чтобы оттолкнуть его. Что это было: излишняя его вежливость как немца или языковой барьер? Они простились, и Юля, хоть и не спала ночь от волнения, все же быстро переключилась на бесконечные анализы, обследования, извилистые коридоры и многочисленные переходы между корпусами, по которым им постоянно приходилось бегать в поисках нужных кабинетов. Она была прикована к этому месту, к этому «здесь и сейчас», и ничто другое не имело права быть. А Йохан… после того как узнал про ее проблемы, он вряд ли позвонит ей.
При всей своей прозорливости Юля, однако, судила Йохана по Антону и не понимала, что перед ней человек совсем из другого теста. Она не понимала, что в натуре его было что-то героическое, что до сих пор не могло найти себе применения. Живи он в другое время, он открыл бы спасительную для всего человечества вакцину, свое бы здоровье отдал, но открыл. Он отказался бы от Нобелевской премии, потому что был бы против колониального строя и притеснения других народов. Он отказался бы писать под диктовку правителей и дал бы себя сжечь на костре.
Он много чего мог бы совершить, но не совершил, потому что жил в 21 веке, где самое героическое, что можно было сделать, – это не обидеться на свою женщину, когда она устраивает истерику без повода, не накричать на курьера, опоздавшего на час, выручить коллегу, забывшего о дедлайнах.
И вот теперь, подсознательно, Йохан обрадовался вызову. Он знал, что уже не сможет оставить несчастную женщину с больным ребенком в обшарпанной больнице. Он не понимал причины. Все это происходило в глубине его подсознания, все эти связи, усиливавшие его романтические чувства к Юле, были в таких слоях его ума, для которых просто не существовало слов. Они просто все вылились в мощное чувство к женщине, и этого ему было довольно.
Глава восьмая
Юля провела в больнице две непростых недели, а потом приехала ее мама. Консилиум принял решение сначала сделать Кате биопсию, и только потом выбрать препарат. Юля была на все согласна, она уже убедилась, что ее личное присутствие в больнице было не столь важно, многие дети лежали в стационаре одни или с бабушками,
