Право на легенду - Юрий Васильев

А тут — заминка. Фабрика кинулась на завод — выручайте! Получите новый дом, новые квартиры — мы вас обставим по высшему разряду!

Было совещание в конструкторском бюро. Потом в цехе. Говорили много и долго, ссылались на справочную литературу, приводили примеры из жизни. Через три дня утвердили две конструкторские бригады. Еще через неделю собрали летучку: уточнить некоторые положения, просить фабрику снизить требования по ГОСТу.

Когда летучка уже кончилась и мероприятия были утверждены, пришел Замятин и сказал, что станок, а проще — карусель для безостановочной навивки пружины и автоматического обрезания была готова у него еще вчера, но он никак не может найти кладовщика, чтобы взять у него наждак: «Там самую малость подчистить надо…»

Тут произошла немая сцена: члены конструкторских бригад растерялись, а директор расцеловал Замятина и пообещал ему персональный секретер и мягкое кресло.

Когда карусель была запущена, оказалось, что работает она действительно великолепно — пружина, словно стружка, вилась бесконечной лентой, но не хватало последнего, заключительного штриха. Нужно было изготовить приспособление для расплющивания концов пружин.

— Володя, — сказал Жернаков. — Тут дел на вечер или два. Давай-ка быстренько займись.

— Некогда, — покрутил головой Замятин. — Болен я. Чирей вон у меня на шее вскочил. И неинтересно. Когда, интересно — я делал, никто за мной по пятам не ходил. А тут — вон сколько у нас конструкторов. Пусть шевелятся. Я ведь не обязан, правда?

И делать не стал.

А через полгода и того лучше. Замятин заснул в раздевалке, в своем персональном шкафу, куда вешал одежду. Петр Семенович с ног сбился: что за черт, с утра вроде Володька был, правда, осунувшийся какой-то, бледный, а к обеду — нет его.

Наконец Жернаков каким-то чутьем все понял, дернул дверцу и увидел в глубине шкафа неимоверно скрюченную фигуру спящего Володи.

Всю ночь он чертил какое-то приспособление для цеха топливной аппаратуры, а когда пришел на работу, почувствовал — хоть умри, а пару часов поспать надо.

— Сволочь ты! — сказал Жернаков. — Нет у меня других слов. Ведь там не горит, а у нас горит. Это ты понять можешь?

На партийном собрании Жернаков предложил за все эти художества по совокупности объявить Замятину выговор.

— Спасибо, — сказал Володя. — Вот уж не думал, что вы ретроград.

Такая у них была жизнь. Трудная. Десять лет с тех пор прошло. Устарел и вот-вот пойдет на слом полуавтомат для заточки резцов — их первая с Володей совместная работа. И копировальный узел тоже устарел, хоть еще и тянет. Время идет. Жернакову на пенсию пора. И Володя не помолодел, он теперь отец быстрорастущего семейства: Галка родила ему сына с дочкой и опять с животом ходит. Все это придает солидность, обеспечивает в глазах людей веру в устойчивость и прочность характера. Да ведь и то: не Володька Замятин, сыплющий прибаутками, не самородок-умелец, а один из ведущих рационализаторов и изобретателей области, печатается в солидных журналах, закончил в этом году заочно станкостроительный институт, диплом его засчитан как изобретение. На виду человек. В президиумах ему место обеспечено. Член горкома профсоюза.

Хороший человек. Положительный.

Вот и оказали ему в прошлом году товарищи доверие: избрали секретарем цеховой партийной организации.

Только это уже не у Жернакова было: два года назад Володя перешел в цех топливной аппаратуры, где ему интересней. И где он для дела больше подходит.

Вообще-то в институт пускали со строгостями. Вахтерша непременно спрашивала: куда, зачем, кто нужен? Но Жернакову она еще издали заулыбалась приветливо — это ведь он привез ту замечательную пальму, что стоит сейчас в актовом зале и упирается листьями в потолок.

Он подарил ее ребятам в день какой-то годовщины института, сказал, что молодежь должна жить среди природы даже зимой. А на самом деле Настасья его с этой пальмой просто из дому выгнала: в своем увлечении цветами он, как и во всем, хватил лишку, и в квартире было как в ботаническом саду.

Ламаша он застал в кабинете. Тот сидел почему-то не за своим большим ректорским столом, а в углу, возле сейфа, и, подперев голову рукой, смотрел в окно.

— Ты чего? — спросил Жернаков.

— Да вот. Видал, какая у меня отсюда перспектива? Море, трасса, город как на ладони. Да и мы очень хорошо отовсюду смотримся, недаром говорят — одно из красивейших зданий. Теперь собираются напротив банк строить. Говорят, он тоже хорошо смотреться будет. Нам-то от этого не легче…

— Могу помочь, — загадочно сказал Жернаков.

— Тут, Петр Семенович, никто, наверно, помочь не может. Круг заколдованный, потому что ни правых, ни виноватых нет, все хотят как лучше. Потом выстроят хоромину, а она не на месте стоит — это раз, жить и работать в ней нельзя — это два: сплошное стекло и металл снизу доверху, как в Бразилии, а нам надо бы, как в Гренландии… — Он посмотрел на Жернакова из-под очков, спохватился: — Ты меня прости, Петр Семенович, это я доругаться не успел, вот и умничаю задним числом. Как здоровье?

— Нормально, — сказал Жернаков. — Хорошее у меня здоровье. Я к тебе, Николай Константинович, пришел неофициально.

— Загадочное начало. Только у меня неприемный день. По средам принимаю, с трех до шести.

— С трех до шести я бы с тобой на эту тему разговаривать не стал. А сейчас попробую… Женька к вам в институт подавал, двойка у него на последнем экзамене. Документы третьего дня вернули. Ты небось слышал?

— Откуда? Их у меня знаешь сколько, таких Женек? Ты не огорчайся, армию отслужит, легче поступать будет.

— В армию его не берут. Плоскостопие. Да я и не огорчаюсь. Я человек отсталый, наверно, по мне — голова у человека есть, руки есть, об остальном пусть сам заботится. А вот Настя, она говорит, что я просто в таком возрасте, когда мне на все наплевать, что меня теперь только завод да рыбалка интересуют. А дети, говорит она, всегда дети, хоть с бородой, хоть с усами.

— Разумно, — кивнул Ламаш.

— Ты погоди… Она мне вчера вот что сказала. Сходи, говорит, к Николаю Константиновичу, он человек свой, не бюрократ.

— Спасибо, что не бюрократ. Ну, а ты ей что?

— Ну, я ей — что… Сказал, что не пойду. Сам никогда по знакомству ничем не пользовался, сын мой старший тоже себе такого не позволит, а почему Женьку с черного хода в люди проталкивать будем?

— Тоже разумно. Правильно рассуждаешь… А ко мне зачем?

— Да вот за этим. Скрутил себя, понимаешь, и пришел. За Женьку просить пришел. Возьми ты его, ей-богу! Одним меньше, одним больше, не лопнет твой институт.

— Оно так… Не лопнет, конечно. Только вот хочу поинтересоваться: за какие я его заслуги брать должен?

— А ты его за мои заслуги возьми, Или, скажешь, дорого прошу?

— За твои? Можно взять, — серьезно сказал Ламаш. — Но хотелось бы знать — зачем? Он ведь сбежит через год, если не раньше, ему наша педагогика, как я понимаю, и во сне не снилась.

— Сбежит, — согласился Жернаков. — Это я обещаю. Ты его на время возьми. И все образуется. Я — отец хороший буду, ты — хороший друг. И Насте покой. Это ведь самое главное.

— Утешил! — сказал Ламаш. — Выходит, мы с тобой богадельню тут разведем, приют для недорослей? Нет уж, давай мы с тобой этого делать не будем. А с Настей я сам поговорю.

— С Настей не надо, Николай Константинович. Ты ведь понимаешь, я к тебе, как на казнь египетскую шел, и мне с тобой говорить чем короче, тем лучше. Не пришел бы я к тебе, хоть тут что. Только больна она очень. Сердце. Боюсь я… Женька для нее свет в окне, трудно она его выходила. Теперь кажется ей дохлый он, слабенький, никчемный, все от него отвернулись. На катер когда матросом пошел, она неделю голосила: «Вот какая у сына судьба — на побегушках». А Женька — кремень, я-то уж знаю. Мясо нарастет, в голове поупорядочится, зато хребет у него — как лом проглотил. Не согнешь… Только ей все не объяснишь. И вот боюсь я, понимаешь. Когда документы принес, чуть «скорую помощь» вызывать не пришлось. И сейчас еле на работу вышла. А ведь случись что, себе разве простишь?

Ламаш молчал. Он долго рассматривал календарь под стеклом, покачивал головой в такт каким-то своим мыслям, потом сказал:

— Ты посиди, Петр Семенович. Посиди… Подумать надо, может, что придумаем.

И придвинул ему папиросы.

Они закурили. Жернаков смотрел на Ламаша, седого, в больших толстых очках, сквозь которые его глаза казались огромными и неподвижными, и ему трудно было поверить, что этот пожилой, страдающий одышкой профессор тридцать лет назад собирал с ними дикий виноград в Находке, рассказывал Насте дамские, вполне приличные анекдоты и, кажется, имел на нее какие-то виды.