Право на легенду - Юрий Васильев

— С собранием? Ну, что. Время подошло, а у меня ничего не готово. Отвлекся я. Однако проводить надо, сами понимаете. И провели. Все хорошо, чинно, план по собраниям выполнили. А если в протокол заглянуть — пусто, ничего не решили и не сделали. И никто даже не заметил, что мы воду толкли. Раз так, думаю, чего стараться? Сейчас-то понимаю — моя вроде вина, людей не привлек, на себя понадеялся. Это с одной стороны. А с другой — ничего бы я не смог сделать, Петр Семенович! Я Обухову говорю: «Вот такое-то задание, не подведи, сделай». — «Сделаю, — говорит, — обязательно сделаю». И другой тоже говорит. И не делают. Потому что знают — Володька Замятин свой парень, куда торопиться. Мне бы на собрании пробрать кого, потребовать — разве я умею? Я же не могу, Петр Семенович, требовать. Мне стыдно людям напоминать, что они должны своим делом заниматься. В общем, что говорить. Теперь обернулось вот как — смотрите все, какой Замятин. Инициативу не проявляет.

— Так ведь и вправду не проявляешь, а?

— Не умею я ее проявлять. Чего нет, того нет.

— Да уж это не скажи. Инициатива у тебя есть, только в другом деле. Обидно тебе сейчас, что так получилось. Обидно, что хотел вроде, а не смог. Это я понимаю. И статья в газете обидная.

— Если бы только это. Я читал и глазам своим не верил: Замятин, мол, во время субботника демонстративно, в выходном костюме, по проспекту прогуливался. Он, дескать, совсем ни во что товарищей не ставит. А меня в это время в больницу к Галке вызвали, она там чуть богу душу не отдала. Читали ведь это? Захарченко — вы его знаете — о субботнике на собрании сказал, а Кулешов записал. Он подробно все записывал, как протокол вел. Ну, это ладно, это пусть у Захарченко и у Кулешова на совести будет. А вот почему я противопоставляю себя коллективу — этого я так и не понял. Потому что я не поехал как-то со всеми на базу отдыха? Не поехал, потому что некогда. Мне говорят — должен. Ты секретарь, тебе смотреть надо, чтобы все культурно было. Или, может, потому, что я стенгазету в клубе снял? Было такое дело, и крику тоже было много. Вот теперь все и припомнили.

— Что еще за газета такая? Тебя послушать — кино, честное слово!

— Ничего не кино. Представьте ситуацию: вечер отдыха, танцы, девчонка одна, тихая такая, сверловщица, с парнем пришла. А ее в газете такой рыжей воблой нарисовали — не то что танцевать, стоять рядом расхочется. Вы не улыбайтесь: пусть девчонка провинилась, но ведь и думать надо. Может, у нее судьба решается, кавалеров-то за ней не больно много ходит. Снял я газету, чтобы перед парнем ее не конфузить. Вот так, значит, и противопоставил себя коллективу. В общем, трудно мне теперь работать будет, Петр Семенович. Все эти штучки несерьезные, люди по запальчивости наговорили, а у Кулешова блокнот большой. Головой все понять можно, и я понимаю, но ведь у меня не только голова…

Они помолчали. Потом Замятин сказал:

— Что-то у вас параграфов мало получилось. Не выйдет из вас бюрократ.

— Да я ведь, Володя, про тебя и так все знаю. Мне сейчас самое главное, чтобы ты не раскисал. Ну, не то слово, понимаю. Виноват ты или не виноват — это, может, и не главное. Не суд у нас, слава богу. Главное, Володя, не потерять ничего. Понимаешь?

— Не совсем…

— Вот я сказал — не раскисать. Это в том смысле, что ты в главном своем каким был, таким остался, и это главное пусть при тебе всегда будет. Тебе сейчас кажется — земля из-под ног уходит, люди на тебя кивают, — стороной обходят — да-да! — тебе это кажется, я вижу… Запомни — ничего этого нет. Ты получил хороший урок; не пытайся стать тем, кем ты быть пока не можешь. Ну, а еще надо так сделать, чтобы это не только тебе урок был. Это, может быть, самое важное. Вот и все мои параграфы. Теперь понял?

Замятин поднялся.

— Не знаю, Петр Семенович. Мне сейчас… Мне подумать еще надо. Все закономерно получилось, а все-таки я вот хожу сейчас по цеху, и смотреть мне ни на кого не хочется. Пойду я, пожалуй, а то у меня там станина висит на честном слове.

— Погоди! Тимофей тебя на собрании вроде здорово разделал. А раньше-то у вас разговор был?

— Был… Только на разных языках мы с ним говорили. Я вам вот что скажу: я таких, как Тимофей, уважаю, без них, бывает, в нужном деле не прорвешься. Но очень уж он правильный. И тяжелый. Как танк. Подомнет под себя и не заметит. Бог с ним, с Тимофеем. Не в нем дело.

Замятин выдернул из кучи первую попавшуюся железяку, повертел в руках, словно убеждаясь, что никакая это не бронза, потом в сердцах кинул ее и пошел в цех, где у него на честном слове висела какая-то станина. Может, это начало нового станка, вроде вертикального многошпиндельного, за который он получил премию на всесоюзном конкурсе, патент и уважение в серьезных инженерных кругах, а может, приспособление для изготовления черной икры из нефтяных отходов — такие вехи в его творческой биографии тоже были.

Жернаков спустился к причалам. Горланя дикарскую песню, здесь отдыхал студенческий отряд; или десант, как себя называют эти парни в красивых, хоть и замурзанных уже брезентовых куртках с большими буквами на спинах — пусть люди читают и знают, откуда кто приехал на Крайний Север. М-да… У них когда-то телогрейки были, без всяких букв, и песни они другие пели, и перекуривали, может, пореже, а в остальном — все повторяется сначала. Только вот уедут студенты домой, и ненадолго останется у них в памяти небольшой завод на краю земли. Потом заслонят его какие-нибудь великие стройки, домны, плотины, может быть, космодромы. Он ведь и сам, когда несколько лет назад ехал через всю страну на машине, тоже останавливался у плотин и заводов, и удивлялся, и радовался, и гордость в нем была, и рабочая спокойная уверенность, что еще не такое выстроим, и все-таки… Это даже себе трудно объяснить толком. Все-таки мало кому приходилось на нынешних стройках отливать колеса для тачек, налаживать производство лопат, варить металл электродами, которые изготовлялись тут же, на месте, в большой цинковой бадье с какой-то фантастической смесью.

Мало кому приходилось делать все это. И пусть его извинят великие стройки, Череповецкий металлургический комбинат пусть извинит: огромен размах работы, только-тут вся страна под боком, Россия, которую они не называют «материком», от которой не отрезаны горами и морями. А у них тогда запустение было, задворки самые настоящие, иначе не назовешь, и потому, должно быть, три десятка лет прошло, а он по-прежнему удивляется, по-прежнему не до конца верит, что все это сами они тут сделали.

В Ангарске он как-то зашел в кафе. Там ребята подняли шум, им под хлеб тарелку щербатую дали. И вспомнилась ему, хоть сам давно сервизы имеет, помятая алюминиевая кружка, которую у них в столовой привязывали цепочкой к баку с водой, чтобы не увели.

…День обещал быть жарким. Нечасто такой выдается под конец лета. Да и летом, как наберется неизвестно откуда в бухту лед, так надевай теплую куртку. Или пальто. Циклоны дуют. Антициклоны. Дождь в январе хлынет — сапоги резиновые из кладовки вытаскивай, а в мае снег как-то пошел, так его потом по центральному телевидению показывали, кто-то заснять успел. Ну, если пленки не жаль, так и в июле заснять можно, и в августе.

Рассуждая таким образом о погоде и разных других вещах, Жернаков вышел к автобусной остановке. И тут рядом затормозил маленький чумазый автофургон.

— Далеко, Петр Семенович? — спросил бывший их заводской шофер. — Может, подкину?

— Мне в другую сторону, Паша, — сказал Жернаков. — Поезжай. Спасибо за внимание.

— Ну, счастливо.

«Счастливо», — повторил про себя Жернаков, провожая глазами машину. — Счастливо-то счастливо, а вот вздуть бы тебя, паршивец, сейчас самое время. Достукался, можно сказать, докатился. А прежде механиком в гараже был — так это же был механик! — одно удовольствие вспомнить: работал как ювелир. Да руки у него в последнее время все чаще дрожать стали. Выставили его с должности, в шоферы перевели, потом и вовсе с завода попросили. Теперь устроился куда-то на полставки. Днем ездит, по вечерам в ресторане на трубе играет.

Задать бы ему, конечно, не мешало, — снова подумал Жернаков, — только, похоже, проку не будет. Раньше смотреть надо было, когда он еще во вкус не вошел. Раньше-то Паша кем был? Хулиганом был, или, как у них в горсовете говорили, — трудновоспитуемым. В колонию едва не угодил, только то и выручило, что Жернаков сам за него просить ходил: был он тогда в комиссии по делам несовершеннолетних. По мягкости характера за него вступился да потому еще, что уважал и ценил, как все на заводе уважали и ценили, мать Павла Екатерину Сергеевну, приехавшую сюда с сыном еще во время войны.

Ну, безотцовщина — это, конечно, тоже во внимание принимать надо. Только ведь вон сколько ребят крепких без отцов выросло. И ничего, люди как люди. А этот шпана шпаной был, потом — как подменили его. Притих. Жернаков даже, помнится, в пример его ставил, когда на комиссии какой разговор заходил о воспитании: «Вот, мол, поверили человеку, он наше доверие и оправдывает».