Брянские зорянки - Николай Егорович Бораненков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Два кума Наума
Два кума Наума — два фронтовых приятеля — жили, говоря языком военных, в одном квадрате, а точнее, в одном Приреченско-Зареченском сельсовете. Только кум Наум Первый жил в деревне Феньки, а кум Наум Второй — в селе Жменьки. Разделяла же их река — широкая, полноводная и капризная весной, как красивая невеста. Но что река для людей влюбленных друг в друга, для повидавших белый свет фронтовиков! Не было еще такого случая, чтоб кум Наум Первый не пришел на праздник в гости к куму Науму Второму или кум Наум Второй к куму Науму Первому. И уж если кумовья сходились вместе за праздничным столом и предавались воспоминаниям, то наверняка икалось многим людям от Волги и до Одера.
Топая мысленно по фронтовым дорогам, друзья больше всего старались припоминать разные забавные истории и, когда на «зуб» им попадалось что-либо смешное, хохотали до умору, раскачиваясь, толкая в плечо друг друга и восклицая: «Ай, что б тебя солнцем намочило!», «Ай, целуй тебя кума в макушку».
Посмеяться вволю за столом кумовьям частенько что-нибудь мешало. То гусак, начиненный яблоками, капустой, которому так или иначе следовало уделить должное внимание, то «гусыня» заткнутая самодельной пробкой, то магнитофон с подмывающей ноги музыкой. Но зато когда кумовья провожали по раздольному лугу друг друга, то отводили душу так, что у них со смеху по два-три дня болели пупки.
Все истории у кумовьев начинались, как обычно, с одних и тех же восклицаний: «А помнишь, кум!» И сейчас же кто-нибудь другой из молчавших отвечал: «Ну, как же, как же не помнить, куманечек». И тут же брал нить рассказа в свои руки, а тот, первый, вспомнивший историю, уже только поддакивал или что-то деликатно уточнял. И в этом, между прочим, нет ничего удивительного. Ведь кумовья так уважали друг друга! Они носили даже одинаковые пиджаки, кепки и усы, считая, что различие в одежде, манере одного, принесет обиду другому.
Расправившись с праздничным гусаком, начиненным жареными грибами, и приличествующей ему «сопроводительной», кум Наум Первый расцеловал кума за угощенье и выразил желание оказаться засветло на лугу, поближе к собственному дому, что было тут же горячо поддержано кумом Наумом Вторым, любителем повспоминать наедине.
На этот раз инициативу прочно оставил за собой кум Наум Второй, взявшийся проводить гостя до паромной переправы.
— А помнишь, кум, — заговорил он, взяв гостя под локоть и подстраиваясь под его веселую ногу. — Помнишь, как мы с тобой на Волге под Сталинградом дырявые лодки смолили, а на нас штук двадцать самолетов налетело?!
— Ну, как же, как же не помнить, куманечек! Я тогда смоляным черпаком им грозил из окопа, а ты, как помню, вскочил на опрокинутую лодку, указал гитлерякам на щит с карикатурой фюрера, а потом помнишь, ты повернулся к ним задом и выставил одно неприличное место, а они, обозлясь, из пулеметов, из пулеметов… А на другой день даже листовку разбросали: дескать, если вы будете и дале выставлять нашему обожаемому фюреру безобразное место, то станем бомбить вас еще злее. Вот только не помню «обижал» ты после этого косого фюрера ай нет? Испугался угроз или что?
— Как же, испугался. Аж душа шмыгнула в пятки, — отвечал кум, — опять показал им то, что допрежь видали. Помню, даже вытер ихней листовкой известное место. Ох, и взвыли ж, подлюги! Один аж позеленел. Кулаком грозит, чуть из кабины юнкерса не выскочит. А я ему опять, опять показываю… Вот потеха была!
Кум Наум Второй не успел еще досказать до конца эту историю, как у кума Наума Первого всплыла новая.
— А помнишь, кум, как мы с тобой под Берлином Гитлера вытащили из клозета? Возрадуясь, обмыли бродягу, ведем в штаб, ног не чуем под собой. Шутка ли, самого Гитлера поймали! А то оказался не Гитлер, а фельдфебель с гитлеровскими усами.
— Ой, не говори, кум. Влипли мы с тем «Гитлером», чтоб на нем черти катались. А все ты, кум, виноват. «Не удобно, мол, вести фюрера в таком виде, давай обмоем, одеколончиком его». Тьфу!
— Тьфу! — плюнул так же и кум Наум Первый. — Кого мыли-то! Ах, что б нас солнцем намочило!
Притихший в сумерках луг еще долго оглашался бы иными и подобными восклицаниями, если бы перед кумовьями не блеснула в кустах река, а под сапогами не заскрипел песок. Теперь кумовьям надлежало по традиции обменяться щепотками табака, облобызаться и, помахав друг другу кепками, разойтись. Но на этот раз подобное не повторилось. Кумовья стояли на берегу точно окаменелые и недоуменно поглядывали друг на друга, потом переводили взгляд на реку и опять онемело лупали глазами.
— Сдается мне, кум, что мы с тобой тово… малость подзаблудились, — проговорил наконец кум Наум Второй, провожавший кума Наума Первого. — Вместо паромного моста куда-то на железнодорожный попали. Ты гляди, гляди, какой мостище перед нами! А движение-то, движение какое! Поезда, машины… Ну, точно в какой-то шумный город угодили.
— Да какой же город, коли на том берегу я своими глазами колхозный коровник вижу.
— Я тоже, кум, вижу. А мост? Не мог же он свалиться с неба.
— Не мог.
— Выходит, мерещится нам.
— Выходит, так.
— А раз мерещится, кум, давай-ка умоемся в родничке да хорошенько утрем глаза. Говорят, это крепко помогает.
Кумовья спустились к звонкому ключу, долго крякали там, плескались. Кум Наум Первый даже вымыл голову, а кум Наум Второй, не пожелавший мыть голову, чтоб не обидеть кума, снял рубашку и окатил себя до пояса. Ободрившиеся приятели опять выбрались на берег.
— Ну, что? Помогло? — спросил Наум Второй.
— Дулю на липке, — отозвался раздосадованный Наум Первый. — Что видел, то и вижу. А тебе как? Помогло?
— Трошки, кум. Трошки. Вместо одного моста два вижу, а коровник твой куда-то совсем…
Кум Наум Первый тяжко вздохнул:
— Вот до чего доводит чертово зелье. И выпили ведь сущую малость. По стакану настойки, а экое в глазах мельтешенье. Возле города мы. На станции.
— Ах, кум! Да какой же к шутам город, коли я воочию свою избу вижу. Вот же дымок из трубы. И паленым пахнет. Жинка ножки кабанчика на праздничный холодец смолит.
— Э-э, ножки. Разве только в твоей избе праздничный холодец готовят?
