Современная американская новелла. 70—80-е годы: Сборник. - Алексей Зверев

Если полить крышу водой, думал профессор, она потемнеет. Воду, конечно, придется разбрызгивать, чтобы больше походило на дождь. Он увидел себя стоящим у низкого столика в нише с книжными полками, в руках — зеленая пластмассовая лейка Джулии. Вода падает на деревянные чешуйки, заливает стол, стекает на старый, но вполне еще приличный ковер с восточным орнаментом.

Свихнувшийся профессор поливает игрушечный домик. Скажите, доктор, он вырастет? Мой домик вырастет?

Этой ночью ему приснилось, что внутренний дом, его дом, переместился наружу. Он стоял в саду на какой-то шаткой подставке. Земля вокруг была местами вскопана, как бы для посадки. Низко нависло серое небо, хотя дождь еще не начался. Несколько планок на задней стене отвалилось, и профессор беспокоился за клей. «Меня беспокоит клей», — сказал он садовнику, если только мужчина, стоявший рядом с лопатой в руках, был садовником, но тот не понял. Такому дому не место на улице, но так уж случилось, и было поздно что-то предпринимать.

Профессор проснулся в великом горе и не мог успокоиться, пока мозг не нашел решения: что, если, следуя велению сна, и в самом деле перенести внутренний дом наружу, в сад, который станет тогда садом при обоих домах? Во внешнем саду можно разбить внутренний сад. Хорошо бы посоветоваться с Джулией. Кустами боярышника будут, конечно, миниатюрные розы. Что взять для газона? Видимо, шотландский мох. А для живой изгороди? Джулия придумает что-нибудь. Теперь, фонтан… С мыслями о внутреннем саде он снова погрузился в мирный сон. И многие последующие месяцы, если не годы, профессор не раз находил утешение тревожными ночами или развлечение на скучных собраниях, воскрешая в мыслях проекты миниатюрного сада. Идея эта, впрочем, была неосуществима — уж очень дождливой была погода в этой части земного шара.

Наконец они с Джулией отремонтировали крышу большого дома и убрали ведра с чердака. Виктория уехала в колледж, и внутренний дом перенесли наверх, в ее комнату. Заглянув туда как-то в сумерках ноябрьского дня, профессор увидел на фоне окна четкий силуэт островерхой крыши и узорчатой решетки. Крыша была по-прежнему суха. «Пыль падает сюда, — подумал он, — пыль, а не дождь. Это несправедливо». Он открыл переднюю стенку дома и включил камин. Кошка свернулась на коврике, облитая розовым светом, — иллюзия тепла, иллюзия убежища. Застывшее молоко в миске с надписью «Киса» у двери на кухню. И ребенок уехал.

Рейнолдс Прайс

Ночь и утро в Панацее

Август 1904 года

Он напугал старика негра, но не нарочно — просто к четырем часам тропинка от сильного ливня совсем размякла и на ней не слышно было шагов, да и вид у него, промокшего до нитки и изможденного после долгого пути, испугал бы любого.

Старик уронил доску, которую только что с шумом отодрал от сарая (у ног его лежали еще три хорошие сухие сосновые доски), и спросил:

 — Вам кого?

Форрест улыбнулся.

 — Никого. — И тут же подумал, что впервые за долгое время солгал.

 — Их тут нету. Давно нету. Я тут теперь. Мне белая женщина позволила. — Он указал на стену сарая, наполовину разобранную, с обнажившимся каркасом. Зеленый свет струился на сухой земляной пол.

Форрест посмотрел на пол и увидел окружья из белого камня, похоже, все те же самые. Он двинулся к ним, но в глубине сарая было совсем темно.

 — Вы кто ж будете? — спросил старик.

Форрест наклонился, чтобы получше их разглядеть. Оба родника на прежнем месте — только затаились под вековечным сором и паутинным шелком, и все же видно было, как они струятся и втекают в незримые трубы, которые чудодейственным образом выводят их из сарая к самому склону холма. Возле ближнего родника на цепочке белела эмалированная кружка. Форрест потянулся за ней (и, наклонясь, увидел, что возле другого родника кружки нет ни на цепочке, ни где-либо поблизости).

 — Выпейте глоточек, а то до ночи не дотянете.

Форрест взглянул на старика и улыбнулся.

 — Не исключено.

 — Больной, что ли?

Форрест кивнул.

 — Воспаление легких.

 — В августе не бывает, — сказал негр.

 — Ну, значит, совсем отощал. С тех пор как позавтракал, четырнадцать миль отмахал, и ни крошки во рту. Устал, промок, голодный, и жена с сыном меня бросили. Я теперь одинокий призрак. — Форрест хотел пошутить.

 — Нет, вы человек. Как звать-то?

 — Форрест Мейфилд.

 — А откуда будете?

 — С севера, из Виргинии, недалеко от Брейси.

 — Так это ж за сотню миль!

 — Бывал там?

 — Поблизости, — ответил негр.

 — А ты кто?

 — Мне уж за восемь десятков.

 — И давно здесь живешь?

 — Очень давно, лет сорок — уж это точно. — Старческие, пожелтелые, точно клавиши, глаза не мигая смотрели на Форреста.

 — Тогда где ж ты был в прошлом году в апреле?

Негр задумался.

 — Здесь вроде бы.

 — Значит, где-то прятался.

 — Чего это вы такое говорите?

 — В прошлом году в апреле мы были здесь: четыре учителя (не считая меня), двадцать школьников, добрая дюжина мамаш, да еще коляски с лошадьми, но тут никого не было.

 — А как это место прозывается?

 — Родники Панацеи.

Рукой, обтянутой черной сухой и морщинистой кожей — точь-в-точь как на саквояже Форреста, — старик указал на родники.

 — Думаете, они лечебные?

 — Так думали когда-то старики. — Форрест присел возле каменных окружий.

 — Только они теперь все мертвые, да?

 — Кто?

 — Старики, и ихние все мысли.

Форрест посмотрел на негра. Похоже, тот улыбался.

 — Да, они теперь в мире ином.

 — Я знаю, о чем говорю, — сказал негр. — Я еще парнишкой в одном таком месте работал, в Виргинии. Там ничего, кроме воды, и не было. А что с нее проку — выпил да помочился. Как со всякой воды. — Старик подождал, пока слова пробьются к Форресту сквозь зыбкую мглу. Потом присел на корточки невдалеке от Форреста и уставился на него, не мигая. И вдруг звонко захохотал, совсем по-мальчишечьи.

Форрест от неожиданности тоже рассмеялся.

К семи часам они приготовили ужин: грудинку, кукурузную кашу и кофе; готовили в кухне заброшенной гостиницы «Родники» на крохотной печурке, которую топили досками от сарая. А потом поднялись — негр шел первым — по черной лестнице, прошли по длинному коридору в переднюю часть дома на веранду второго этажа. Старик нес горячую сковороду с их общей едой, а Форрест кофейник и две кружки — негр велел ему снять с цепочки и вторую. Пол веранды был усыпан ветками, опавшей листвой, высохшими осиными гнездами, валялся детский ботинок, но они расчистили себе местечко в северной, прохладной, части веранды. Негр провел туда Форреста и указал ему, как сесть поудобней — на полу, прислонясь к стене, лицом к верхушкам густого подлеска, вымахавшего до самой веранды. Старик же с легкостью мальчишки уселся спиной к изящным перилам, вынул длинный складной нож, разрезал пополам грудинку и подвинул сковороду Форресту.

 — Половина ваша.

 — Спасибо. — Форрест потянулся за куском.

 — Забыл про ложку. — Негр похлопал себя по нагрудным карманам, залез в один из них, вытащил оловянную ложку и протянул ее Форресту.

 — А тебе?

 — Ложка только одна, — ответил старик. — Только одна, для гостя. А я и пальцами управлюсь, они у меня ловкие. — Не выпуская ложки из руки, он согнул длинные пальцы.

Форрест взял ложку, и они молча принялись за еду — каждый за свою половину, — а потом за горячий кофе. Они сидели в ворохе листьев, и сумерки медленно обступали их. Замигали светлячки. Старик снова пошарил по карманам, выудил плитку табака и, разрезав ее на две равные части, протянул Форресту. Тот взял свою долю, хотя и не имел привычки жевать табак, и оба в полном молчании принялись за темно-коричневую жвачку. Покой вокруг был столь глубок, что, несмотря на близкое соседство незнакомого старика негра, быть может, совсем дикого, да еще с ножом, покой этот утишил и боль, и страх, так до конца и не вытравленные этим днем, этим напряженным, изнурительным переходом. Не столько даже утишил, сколько приглушил чем-то более мощным — в этом краю он, так жаждавший покоя, нашел наилучшее из пристанищ, подобное благословенным небесам, уготованным для истерзанных муками любви; такого блаженства не посулит ни одна из религий, а он вдруг явственно ощутил его здесь, сейчас.

Старик поднялся и сплюнул жвачку за перила.

 — Вас что, взаправду звать Мейфилд?

 — Да, — ответил Форрест.

 — А я вот вам сказал ненастоящее имя.

Форрест точно помнил, что старик вообще никак не назвался — в этом тоже таилась своя частица покоя, — но все же он сказал:

 — Ладно, это неважно.

 — Я свое настоящее имя никому не говорю.

 — Для меня это неважно. Спасибо тебе за доброту. Завтра, как рассветет, я уйду.