Современная американская новелла. 70—80-е годы: Сборник. - Алексей Зверев

А Элизабет тем временем продолжала поглощать романы. Не поднимая глаз, она протягивала руку за следующей книгой. Хасан грыз ноготь на большом пальце и наблюдал за сенатором, появившимся на телеэкране. Конечно, ей не следовало бы беспокоить сына, но каждый раз, вслушиваясь в тишину и шелест переворачиваемых страниц, она теряла самообладание и спрашивала:

 — Хасан?..

 — Хм-м-м…

 — Что-то заложило грудь. Боюсь, это простуда. Нет ли у тебя какого-нибудь лекарства?

 — Нет, — отвечал он.

Хасан целыми днями выписывал лекарства. Выслушивал жалобы пациентов. Здравый смысл говорил ей: «Остановись», но она продолжала настаивать, словно в нее вселился какой-то демон, не дающий покоя ее языку.

 — Разве у тебя нет какой-нибудь микстуры? А как насчет той жидкости, которую ты давал мне от запоров? Может быть, она поможет?

 — Нет, не поможет.

Слова сына словно подхлестывали ее. И чем меньше он уделял ей внимания, тем больше она нуждалась в нем.

 — А как насчет аспирина или витаминов? — настаивала она.

 — Может, ты дашь мне спокойно досмотреть передачу?

И миссис Ардави снова погружалась в тишину или собирала свои многочисленные вещи и, пожелав сыну и невестке доброй ночи, удалялась из гостиной.

Спала она плохо. Часами лежала без сна, перебирая край простыни или уставившись в потолок. Наплывали воспоминания; возвращались все старые обиды, страхи, несправедливости, оставшиеся безнаказанными. Впервые за многие годы она думала о своем муже, слабом, бесхарактерном человеке, подверженном необъяснимым приступам гнева.

Она вышла замуж не по любви, и, когда шесть лет спустя он умер от болезни печени, ее охватило негодование. Разве это справедливо — оставить вдовой молодую женщину; ведь других женщин кто-то оберегает и обеспечивает! Из дома мужа она вернулась к своей семье, в дом, где все еще жили ее пять сестер. Так она и прожила с ними до свадьбы Бабака, чаевничала с сестрами с утра до вечера; все они принимали участие в событиях, связанных с жизнью родного клана. Организовывали браки, посещали похороны, обсуждали до малейших подробностей роды; при их посредничестве улаживались ссоры прислуги, затихала и вспыхивала семейная вражда. Лицо мужа вскоре стерлось в ее памяти, будто его и не было. Но теперь она снова отчетливо увидела его на смертном одре — кожа да кости, неухоженная борода, размотавшаяся чалма, глаза, с мольбой выпрашивающие у нее нечто большее, чем рассеянное прикосновение к его щеке по пути в детскую.

Она видела худые лица своих трех маленьких сыновей, сидящих на ковре перед миской риса. В детстве Хасан был задирой, упрямым мальчишкой с вечными ссадинами на коленях. Бабак рос ласковым ребенком. Старший сын, Али, причинял ей много горя — слабый, как отец, требовательный, он, бывало, неожиданно вдруг становился милым, обаятельным ребенком. Четыре года назад Али умер от кровоизлияния в мозг, рухнув на обеденный стол в далеком Ширазе, куда он бежал от своей жены, двоюродной сестры со стороны и отца, и матери. С первых дней своей жизни он не давал матери покоя. Сначала она тревожилась о его будущем. А теперь, после его смерти, она не смыкала глаз, перечисляя все ошибки, которые допускала по отношению к нему. Была слишком уступчива, нет, скорее, чрезмерно строга. Трудно сказать. Ее огрехи, словно призраки, парили в высоте — она разрешала сыну то, чего нельзя было разрешать, несправедливо защищала его и била тоже незаслуженно.

Так хотелось поговорить обо всем с Хасаном, но стоило ей только начать, как он переводил разговор на другое. Может, Хасан не мог простить ей то, как она сообщила ему о смерти Али? Принято было готовить человека к такому известию постепенно. И она стала отправлять ему письма одно за другим; сначала сообщила о том, что Али серьезно болен, хотя на самом деле его уже похоронили. Пожалуй, это письмо и выдало ее — она написала Хасану о своем решении немного отдохнуть и подлечиться у моря, чего она никогда не могла бы сделать, если бы дома лежал больной сын. Хасан заказал телефонный разговор с Ираном и три ночи подряд пытался связаться с ней. «Что случилось? — спросил он. — Я знаю, что-то произошло». Слезы перехватили ей горло, и она не могла сказать ни слова. «Он умер?» — спросил Хасан. Голос его звучал раздраженно, но может, это ей показалось из-за плохой слышимости. Разговор прервался, она не успела договорить все, что хотела сказать, и подумала: «Надо было сразу сказать ему все как есть. Он признает только правду, я забыла об этом». И вот теперь, когда она заводила с ним разговор об Али, он вежливо слушал ее с каменным лицом. Она готова была рассказать ему решительно все — о смерти Али, о похоронах, о том, как его ведьма-жена бросалась за ним в могилу — слишком поздно! Но Хасан ни о чем не расспрашивал.

Смерть надвигалась на нее. Угрожала не ей лично (женщины в их роду жили до ста лет и дольше; они хоронили мужчин одного за другим), смерть угрожала окружавшим ее людям — двоюродным братьям, дядям, зятьям. Не успевала она убрать свою траурную одежду, как приходилось снова доставать ее. Недавно ей стало мерещиться, что она переживет двух оставшихся сыновей. И она гнала от себя сон из-за кошмаров, которые он приносил с собой: Бабак, застывший в могиле, Хасан, скрючившийся в какой-то темной американской подворотне. Ужасающие видения терзали ее по ночам. И только под утро, закутавшись в чадру, она засыпала на персидском ковре, хранившем пыльный запах дома; во всяком случае, он был удобнее, чем ее зыбкий американский матрас.

На рождество Хасан и Элизабет подарили миссис Ардави яркое американское платье с короткими рукавами. Она надела его на иранскую вечеринку и сняла во внезапном приступе отваги платок. Окружающие восхищались ею. «Честное слово, вы здесь как рыба в воде, — сказала ей какая-то девушка. — Можно написать о вас моей маме? Она приезжала сюда на полтора года и за все это время так ни разу и не вышла из дома без платка». Миссис Ардави сияла. Дома, правда, она не стала бы поддерживать отношений с недавно разбогатевшими государственными служащими и банковскими клерками, чьи дети окончили теперь медицинские колледжи. Их жены, даже обращаясь к собственным мужьям, называли их «доктор». Но все же так приятно говорить на родном персидском языке. Весь вечер она не закрывала рта. «Похоже, вы ждете ребенка, — сказала она какой-то женщине. — Это ваш первенец? Я вижу это по вашим глазам. Не волнуйтесь, у меня было трое, а у моей матери — семеро. И она рожала без боли. Наклонялась, чтобы подать отцу завтрак, говорила: „Ой! Ага Джан, это дите“. И в самом деле между ее ног на полу лежал новорожденный, ожидая, когда она перережет пуповину и подаст отцу к завтраку чай». Она не обмолвилась о том, как умирала ее мать. К ней возвратился ее природный такт, ее дар обращаться со словом, ее умение увлекать собеседника. Она говорила взахлеб, как девочка; и, когда наступило время расходиться, лицо ее вытянулось.

После этой вечеринки два или три дня она еще острее, чем раньше, скучала по родному языку, и, когда вечером Хасан возвращался домой, она лихорадочно начинала говорить с ним по-персидски. В понятии «иностранец» для нее заключалось нечто непостоянное. Границы смещались, порой «иностранкой» была она, а иногда «иностранцами» оказывались Элизабет и даже Хасан (выходит, между женщинами и мужчинами, думала она, большая дистанция, чем между американцами и иранцами, даже эскимосами и иранцами). Хасан был «иностранцем», когда она и Элизабет, как заговорщики, собирались спрятать в его автомобиле, в отделении для перчаток, крохотный Коран: Хасан высмеял бы их. «Может, — сказала она Элизабет, — это ничего не меняет, но мне как-то спокойнее. Когда родились мои сыновья, я отнесла их к цирюльнику, и он сделал им кровопускание. Говорят, это приносит долголетие. Знаю, это предрассудок, но всякий раз потом, когда я видела на их спине шрамы, мне становилось спокойнее. Понимаешь?» «Конечно», — ответила Элизабет. Ведь она сама тайком запрятала Коран в машину Хасана, под дорожные карты компании «Таксак». Он так ничего и не заметил.

Хилари всегда оставалась «иностранкой». Она ускользала из ласковых бабушкиных рук и, когда взрослые говорили по-персидски, хныкала и тянула Элизабет за рукав. Миссис Ардави приходилось постоянно напоминать себе о том, что девочку не следует слишком часто целовать, обнимать, сажать к себе на колени. В этой стране, думала она, люди держатся особняком. Иной раз они так далеки друг от друга, что это просто оскорбляет. Стараются не проявлять своих чувств. Никогда ей не понять эту страну.

В январе ее отвезли к зубному врачу; осматривая ее рот, дантист то и дело прищелкивал языком.

 — Что он говорит? — спросила она сына. — Не скрывай от меня самого страшного.

Но Хасан в это время вполголоса разговаривал о чем-то с женой; он отмахнулся от матери. Похоже, они о чем-то спорили.