Современная американская новелла. 70—80-е годы: Сборник. - Алексей Зверев

Детство самой миссис Ардави было беспросветно тяжелым. В девять лет на нее надели чадру. Выходя на улицу, девочка зажимала в зубах конец чадры, чтобы надежно скрывать свое лицо. Отец, уважаемый человек, занимавший в обществе высокое положение, дома преследовал служанок и с хохотом загонял их в пустые спальни.

Когда ей было десять лет, ее силком привели в комнату, где от родового кровотечения умирала ее мать. И когда она громко закричала от страха, акушерка ударила ее по лицу и держала в комнате до тех пор, пока она, как это полагалось, не поцеловала свою мать в последний раз. Что могло быть общего между той маленькой девочкой и этим американским ребенком в джинсовом комбинезоне? Когда Хилари начинала громко плакать, миссис Ардави с ужасом ожидала, что Элизабет ударит дочь по лицу. Этого не происходило, и ее охватывало чувство облегчения и в то же время злобы.

 — А вот в Иране… — начинала она.

И если Хасан оказывался рядом, он говорил:

 — Но мы же не в Иране, мама, не забывай об этом.

После ленча Хилари укладывали спать, а миссис Ардави поднималась наверх для полуденной молитвы, после чего она тоже ложилась немного отдохнуть. Потом можно было постирать. Стирка белья здесь превращалась для нее в проблему. Хотя она любила Элизабет, но та была христианкой, значит — нечистой. Невестка не имела права стирать белье мусульманки. Автоматическая сушка для белья тоже была нечистой — в ней сушилось белье христиан. Поэтому миссис Ардави попросила сына купить для нее отдельную вешалку для сушки белья. Вешалку продавали в разобранном виде. Элизабет собрала вешалку, и миссис Ардави ополоснула ее под душем, чтобы смыть следы рук неверной. В Коране не указывалось, как следует поступать в таких случаях.

После полуденного сна они отправлялись на прогулку в парк. Элизабет — в своих неизменных синих джинсах, миссис Ардави — в платке и шали; узкие туфли врезались в косточки и причиняли ей при каждом шаге острую боль. Пока что Хасан не занялся ее зубами, хотя к этому времени он уже заметил, в каком они состоянии. Она надеялась, что он забудет о дантисте, но всякий раз, когда она смеялась, ей было ясно, что он при виде ее почерневших, редко посаженных зубов вспоминает о нем.

В парке она часто улыбалась. Это была единственно доступная для нее форма общения с другими женщинами, сидящими на скамейках вокруг детской игровой площадки. И пока Элизабет переводила вопросы, которые они задавали ей, миссис Ардави улыбалась и кивала головой.

«Они спрашивают, нравится ли вам здесь», — говорила Элизабет. Миссис Ардави обстоятельно отвечала, но перевод Элизабет был весьма немногословным. Постепенно женщины теряли к ней интерес и продолжали болтать друг с другом, а она молча сидела рядом и наблюдала за губами говорящих. Понятными были лишь знакомые слова: «телефон», «телевизор», «радио». Ей казалось, что в Америке все в основном говорят о технике, даже женщины. Их движения были неторопливыми и плавными, а младшая сестра почему-то говорила, что в Америке все вечно торопятся. Ничего подобного. Расходясь, эти женщины двигались как во сне: медленно брели поодиночке или парами по ровному пространству под белесым ноябрьским небом.

Возвратившись домой с прогулки, свекровь обычно задавала вопросы. «Похоже, эта рыженькая ждет ребенка? А другая, толстушка, по-твоему, счастлива в семейной жизни?» — нетерпеливо спрашивала она и тянула Элизабет за рукав, если та медлила с ответом. Ее интересовали люди. Когда они с Элизабет по субботам отправлялись в торговый центр за покупками, миссис Ардави любила наблюдать за каким-нибудь незнакомым человеком. «Что происходит с этим неугомонным мужчиной? Чем он так взволнован?» «А вон та девушка — она из ваших темнокожих?» Элизабет отвечала вполголоса и делала вид, что не замечает пальца свекрови, которым та указывала на интересующего ее человека.

За обедом Элизабет приходилось нелегко; миссис Ардави не любила американской еды, и, даже когда невестка готовила какое-нибудь иранское кушанье, оно получалось с американским привкусом: овощи недоваренные, лук прозрачный — не может прожарить его как следует. «В непроваренных овощах остается кислота, — говорила свекровь и откладывала вилку в сторону. — А от этого только запоры да спазмы в желудке. Теперь ясно, почему меня мучает по ночам изжога, и вот уже целых три дня нет стула». Элизабет безмолвно опускала голову над тарелкой, а Хасан говорил: «Ну разве можно так, ханум? За столом?»

В конце концов она решила готовить обеды сама. Несмотря на возражения Элизабет, начинала стряпню с трех часов дня; дом наполнялся запахом укропа; она расставляла кастрюли на кухонных столиках, буфетах, полках, а когда вокруг не оставалось свободного места, то и на полу, присаживалась на корточки, зажав юбку между колен, и принималась размешивать в мисках рубленую зелень; а за ее спиной тем временем в четырех кастрюлях на плите кипела и тушилась еда. «В кухне становится совсем по-домашнему», — думала она. На плите в миске закисает йогурт, а в раковине в кастрюле размокает рис, на крышке электрической посудомойки видны желтоватые разводы от шафрана. В углу стоит почерневшая сковородка для пудинга, в этой сковородке она готовила снадобье для желудка — жженый сахар. «Отдыхай, — говорила она Элизабет. — И приходи к столу часа через три. Тебя ждет сюрприз». Но Элизабет оставалась на кухне, нарушала тишину наполненного запахами воздуха, с шумом и грохотом убирала кастрюли или расхаживала от раковины к плите со скрещенными на груди руками. За обедом Элизабет мало ела. Свекровь удивлялась, как это американки вырастают такими высокими на столь скудном рационе. Хасан несколько раз просил добавки. «Похоже, каждую неделю я прибавляю фунтов пять, — сетовал он, — все трещит на мне по швам». «Вот это приятно», — откликнулась мать. А Элизабет тогда добавила что-то по-английски, и Хасан ответил ей тоже по-английски. Теперь они часто говорили по-английски, иногда по нескольку минут. Элизабет — односложно, тихо, уставившись в тарелку, а Хасан отвечал многословно; иногда он протягивал через стол руку и накрывал ладонью руку жены.

Вечером после молитвы миссис Ардави обычно спускалась в гостиную, усаживалась на диван и смотрела телевизор. Она приносила с собой чадру и закутывалась в нее — боялась сквозняков. Туфли оставались у ее ног на коврике. На диване были разбросаны ее вещи: сумка с вязаньем, мешочек с жженым сахаром, лупа и книга «Мой первый словарь». Элизабет, сидя в кресле, читала роман, Хасан смотрел телевизор, чтобы переводить матери непонятные места. Нельзя сказать, что у миссис Ардави возникало много трудностей. Содержание американских телепередач было несложным, их легко было понимать, особенно вестерны. А когда программа оказывалась скучной — документальные фильмы или выпуск новостей, — она обычно затевала разговор с сыном. Так было и в тот вечер.

 — Твоя двоюродная сестра Фара, — сказала она, — ты помнишь ее? Такая невзрачная, смуглая. Так вот, она разводится. Пожалуй, это к лучшему. Он ей не пара. Парень из простой семьи.

Хасан, не отрывая глаз от телевизора, пробормотал что-то в ответ. Его интересовала американская политика. Кстати говоря, и ее тоже. Она оплакивала смерть президента Кеннеди и носила в сумочке фотографию его вдовы Джекки. Но эти программы новостей были такими длинными и нудными. И если Хасан неохотно поддерживал разговор, ей приходилось обращаться к своему «первому словарю». В детстве для нее нанимали гуверне-ров-иностранцев. Ее природный ум был своего рода компенсацией за широкое, простоватое лицо и приземистую фигуру. Но теперь все, чему она когда-то научилась, оказалось начисто забытым или затерянным во времени. Всякий раз, когда она извлекала из памяти какое-нибудь событие, Хасан фыркал. Все, что она когда-то знала, теперь должно было пробиваться сквозь громадный непроницаемый пласт. «Пасибо, — повторяла она, — пасибо, пасибо, пасибо». «Спасибо», — поправлял ее Хасан. Он отмечал для нее в словаре нужные слова: названия бакалейных продуктов, домашней утвари, но ее раздражала невыразительность этих слов. Она стремилась к тому, чтобы язык выражал ее индивидуальность, ее элегантную учтивость, волшебную интуицию, интерес к внутренней жизни других людей. Вечерами она заучивала новые слова: «соль», «хлеб», «ложка». Но делала это с тоской; просыпаясь по утрам, обнаруживала, что английский запас по-прежнему ограничивается словами «спасибо» и «Эн-би-си».

А Элизабет тем временем продолжала поглощать романы. Не поднимая глаз, она протягивала руку за следующей книгой. Хасан грыз ноготь на большом пальце и наблюдал за сенатором, появившимся на телеэкране. Конечно, ей не следовало бы беспокоить сына, но каждый раз, вслушиваясь в тишину и шелест переворачиваемых страниц, она теряла самообладание и спрашивала: