Опричное царство - Виктор Александрович Иутин

* * *

– Деньги и дары, государем жалованные, не монастырю отдавал, ибо себе брал! – обличал Филиппа новгородский архиепископ Пимен, главный его обвинитель. Громкий голос Пимена, отражавшийся от сводов Успенского собора, звучал грозно и внушительно. Но Филипп едва слышал его, видя лишь темное пятно в черной рясе, расхаживающее пред ним. Также не видел он и восседающее по лавкам вдоль стен высшее духовенство страны – этот безликий ряд черных ряс, бород, клобуков и куколей. Обвинения, опровержения, громкие споры были о нем, Филиппе, но он слышал лишь глухой гул, словно его головой окунули в воду. Сил стоять не было, но Филипп не мог показать своей слабости – стоял на ватных ногах, опустив голову.

– Позовите свидетеля! – крикнул вспотевший от натуги и злости Пимен.

Знакомый голос и черты заставили Филиппа наконец узреть – перед собой он видел своего верного друга и ученика Паисия.

– Ты! – тихо вырвалось у оторопевшего Филиппа. Это был точный удар. «Вот мой Иуда!»

– Верно ли, что митрополит Филипп, будучи игуменом Соловецкой обители, – гремел под сводами голос Пимена, – был уличен в краже монастырского имущества?

– Верно, – ответил, не поднимая глаз, бледный Паисий. Собор взорвался криками возмущения. Допрашивали свидетеля еще двое сообщников Пимена – Филофей Рязанский и Пафнутий Суздальский (люди Басмановых сумели сломить железную волю гордого епископа, и ему пришлось выступить на стороне Пимена). Паисий соглашался со всеми обвинениями против Филиппа – с колдовством, воровством и даже тем, что Филипп пытался склонить молодых иноков к мужеложству. После таких обвинений сложно было унять шум возмущений и споров.

Ввели десяток испуганных соловецких монахов. Бледные, трясущиеся, они боялись вымолвить лишнее слово. Филипп, все это время не сводивший взгляд с торжествующего Пимена (сложно было не заметить его наслаждения), проговорил хладнокровно, отчего вмиг воцарилась тишина:

– Хочешь чужой престол похитить, но вскоре будешь лишен своего!

Пимен остолбенел и от тяжелого взгляда владыки, и от сказанного. Тогда на помощь ему пришли Филофей Рязанский и Пафнутий Суздальский – принялись жестко допрашивать несчастных монахов, и они, запуганные еще опричником Темкиным-Ростовским, теперь вовсе были в ужасе от происходящего, от величества и суровости этого высшего церковного суда. Филипп сам решил закончить это и молвил, обернувшись к восседавшему на лавках духовенству:

– Лучше мне принять безвинно мучения и смерть, нежели быть митрополитом при таких беззакониях!

Он швырнул на каменный пол посох, сорвал с головы белый клобук и бросил его рядом:

– Вот мой клобук. Я более не митрополит…

Не сразу все вновь смогли и смели что-либо произнести. Настало время вынести приговор. Собор затруднялся принять решение или не мог произнести его в присутствии Филиппа. Ему позволили уйти, и он ушел, переступив через брошенные клобук и посох.

– Церковный суд добился показаний от свидетелей, и Филиппа ждет суровое наказание, возможно, смертная казнь, – докладывал Иоанну Алексей Басманов. Царь сидел, уронив руки на стол, перед ним стояла шахматная доска с расставленными на ней фигурами из слоновой кости. Весть о суде над Филиппом не радовала его.

В нем единственном Иоанн чувствовал силу. Ту самую силу, которая сравнится лишь с его могуществом. Таких смелых и стойких царь ценил… и боялся. Таких, как Филипп, не было в окружении государя. Бояр земских он ненавидел, опричники-сподручники уже были в подозрении злоупотребления властью.

Даже сейчас, глядя в лицо Басманова, Иоанн заметил, как обрюзг и потучнел он в лице, словно грехи оставили на нем свой отпечаток. Иоанн отвернулся к темному окну и увидел в отражении, что лицо Алексея Федоровича исказилось до неузнаваемости, стало то ли собачьим, то ли козлиным, словно у нечисти. Резко обернулся к нему царь, удерживая себя, дабы не вскочить из-за стола, но снова увидел потучневшее, дряблое лицо своего советника…

– Суд вынесет суровый приговор. Филиппа, как преступника, надобно схватить. Дозволь нам? – предложил Алексей Федорович.

«С Пименом новгородским воду мутят! Нет, не быть ему митрополитом! Не быть, ибо я презираю его! Я и тебя презираю, зажравшаяся властью свинья!» – подумал тут же царь.

– Делайте что положено. А сейчас уходи, – отвернувшись, ответил Иоанн. Басманов попятился к дверям и исчез за ними.

Царь остался один, в тишине и тьме покоев. Хотел было продолжить игру в шахматы, дабы отогнать мрачные мысли о церковном расколе, как вдруг услышал далеко за дверью страшные вопли. Иоанн, не поднимая головы, прислушался. Скоро все смолкло. Снова царица поддается своему безумию – безумию одинокой женщины. Мария Темрюковна давно уже перестала радовать Иоанна. Когда-то ему нравилась ее дикость, необузданность, раскованность, блеск в черных как уголь глазах, хищная улыбка… Теперь же он не испытывал к ней ничего, кроме раздражения. Давно уже, несколько лет, Иоанн не звал ее в свои покои и сам к ней не ходил. Чувствуя нелюбовь супруга, Мария еще больше обезумела, нещадно избивала сенных девок за малейшую оплошность, громила посуду и утварь в своих палатах, выбегая полуголой, простоволосой в коридоры дворца с плетью в руках, крича:

– Чем провинилась я перед государем, что не любит он так меня? Ежели виновата я в чем, так пусть он высечет меня до смерти!

Но покой государя по-прежнему охраняли от безумия кабардинки верные опричники. Молясь, Иоанн слышал ее крики, и даже при общении с Богом у него появлялась грешная мысль – не овдоветь ли? Хочется любви, пылкой, захватывающей, чтобы было спокойно и хорошо, как с Настей…

Развод церковь может не одобрить, третий брак по всем правилам последний. Поэтому нельзя было оставлять царицу в живых. И взять в жены русскую красавицу, которая родит ему наследников, дабы род его снова разросся и корень Ивана Калиты царствовал еще долгие века…

Господи, как пусто в душе! Пустота вдруг сменяется резким ощущением неимоверного страха, затем снова – пустота. Закрыв глаза одной рукой, другой Иоанн смахнул со стола шахматную доску на пол.

Спустя четыре дня после суда в день архангела Михаила Филипп, еще не лишенный сана, должен был служить в Успенском соборе. Мало кто знал, насколько изможден он был, с трудом находя последние силы, дабы пережить эту службу.

Народу снова было много. Кто-то приехал из дальних городов, чтобы хоть краем глаза и издали взглянуть на митрополита, заступника народа православного. Не все поместились в собор, ждали на улице под холодным ноябрьским дождем, лезли на крыши, толпились у крыльца собора.

Филипп же, облаченный в надетую поверх рясы золотого цвета мантию, с белым клобуком на голове, читал молитву. Лицо его