Мама Стифлера - Лидия Раевская

— А чо ты такая страшная? И ноги у тя восьмёркой?

Сказать что я оскорбилась — это ничо не сказать.

В одну секунду у меня надулась груть, как у снегиря (до сих пор не понимаю, откуда она вдрук там взялась и надулась), и я завопила, перекрывая лай отпизженного Бобика:

— Ты не ахуел ли, Сирожа?! Мои ноги ещё два месяца назат вызывали приступы неконтролируемых поллюцый у футфетишыстоф, а своей жопой я гордилась с тринаццати лет!!! И теперь у меня нет жопы! И нихуя нет! Одни рёбра и два соска! А почему? А потому что ты, хуйло озабоченное, заебал меня шопесдец! И я проебала уже сто рублей на три пузыря «Майского ландыша»! И если это любофь — то в рот я ебала и тебя, и твои чуфства, и твой ебучий веласипет, от которого у меня на жопе гематомы и волосы расти начали! Иди нахуй!

Груть моя сдулась, в боку закололо, и в носу защипало от горя и обиды.

Серёжа ещё раз подрочил свой звонок, и примирительно ответил:

— Я дам тебе двести рублей, если ты перестанеш обливацца своим майским дустом, а ещё на триста свожу тебя в кафешку возле булочной. Пирожных пожрёш хоть раз в жизни от пуза. Я ж рыцарь, хуле там. И ваще я тибя ебать сегодня и не собирался. Мы сёдня в гости едем. К маим друзьям. В очень приличное место.

Я вытерла сопли, и икнула:

— Без ебли? Чесна-чесна?

«Дзынь-дзынь» — вздрючил свой клаксон Сирожа, и лихо подмигнул:

— Обещаю!

А я поверила. И зря. И очень дажы зря.

Серёжин веласипет долго вёз меня по лесу, и еловые ветки хуячили меня по морде.

Дважды я падала с велосипетной рамы, и больно ударялась остатками жопы о какие-то пни. Было неприятно, и в гости уже не хотелось.

Но вдруг Серёжа резко затормозил, уронив меня в третий раз куда-то под велосипедные калёса, и гордо простирая руку, соопщил:

— Мы приехали!

Я вылезла из-под калёс, вытерла глаза рукавом, и всмотрелась в вывеску на стоящем передо мной здании. Там было написано «Сауна для железнодорожников».

— Что это? — спросила я, и реально зассала. Ибо пиздец. Што такое сауна для железнодорожникоф я не знала, но приблизительно догадывалась. И ещё я не взяла с собой компас, и в душе не ебала в какую сторону мне бежать до дому, если я щас решу совершыть побег.

А что побег надо совершать немедленно — это я уже, в принципе, и так решыла. Воображение тут же нарисовало мне картину.

Щас Сирожа йобнет мне своим виласипетом по жопе, я влечу в сауну для железнодорожникоф, и попаду в объятия жырного машыниста, с войлочными каками в пупке. Он басисто захохочет, и крикнет: «Эгегей, бля! Пиздуй сюда, братва!» — и из всех щелей полезут десятки голых машынистоф, которые будут ебать меня в жопу, похабно улюлюкая, и тренькая в веласипедный звонок при каждом аргазме.

Меня затошнило, и я посмотрела на Серёжу.

Даже в темноте он разглядел, как под слоем грязи на моём лице проступила трупная зелень.

— Ты чо, дура шоле? Тут у миня друк сторожем работает. Ему скушно, понимаеш? Щас просто посидим, побухаем, поиграем в картишки, и я тибя отвезу домой, не сцы.

— Песдиш? — недоверчиво и трогательно спросила я, и позеленела ещё больше.

— Нихуя! — забожылся Сирожа, и взял меня за руку. — пашли, чо встала как шланг на морозе?

И я пашла.

Сирожа не напесдел. В сауне действительно сидел какой-та фраер. Но не один. С ним рядом сидел даун. Такой Робин Бобин Барамбек. Полиграф Полиграфыч Шарикоф, бля. И жрал свои козяфки.

— Привет, Вася, — поздоровался с фраером Сирожа, и спросил: — А это чозахуй?

— Привет, Сирожа, — ответил Вася, и пояснил: — Это мой племяннек Вовчик. Не обращай внимания, он безобидный.

— Срать хочу. — Равнодушно доложил безобидный Вовчик, и смачно бзднул.

— Сри. — Вежливо разрешил племяннику дядя, и ткнул в меня пальцем: — Это кто?

— Баба моя, Лидка. — гордо ответил Серёжа, и погладил меня по костлявым плечам. — Я ж без неё теперь никуда, Вась.

Я хотело было снова надуть груть, но почему-то не получилось. Ну и хуй с ней.

— Я посрал. — Снова равнодушно доложил племяннек, и мы все сразу почуяли, что он не напесдел.

— Ебаная тётя, как ты исхудала… — вздохнул Вася, встал, подошол к Вовчику, и пнул его ногой: — вставай, упырь, в душ тебя отведу.

— Не пайду, — вдруг ожил племяннек, и ткнул в меня пальцем: — Я хочу, штоп она со мной рядом села!

Я уже открыла рот, чтоб заорать, но Сирожа меня опередил:

— Она не сядет рядом с тем, кто срёт в штаны. Пиздуй мыцца.

Вовчик радостно заржал, и пулей вылетел куда-то в соседнюю дверь, оставив после себя устойчивый запах говна.

— Я с ним не сяду… — Я сразу решила внести ясность в этот вопрос.

— И не надо. Щас его Васька в душе запрёт, и вернёцца. А пока он не вернулся…

Глаза Сирожы заблестели, а его руки нырнули куда-то под мой свитер.

— Где ж у тя сиськи-то, хоспадя… — Бормотал, нарушывшый слово, Сирожа, и мацал мои кости.

— Ты ж обещал, чмо… — Обречённо напомнила я, понимая что миня гнусно наебали.

— Я щущуть… Я только туда и обратно, ага?

Свитер мой швырнули на пол, и теперь пыхтели над джинсами.

— Ага…

А хуле делать-то? Сама ж сюда припёрлась, уродины кусок… Вот и не ной типерь.

… Я лежала на деревянном столе, и пела про себя: «Ведь я простой студент, а ты просто пацан, и все завидуют нам, таким простым друзьам!»

Нацепляв спиной множество заноз, я трижды пропела песню про студента, но Сирожа отчего-то не кончал.

— Кончай уже, бля! — не выдержала я, ощющая, как занозы стали появляцца и в моей жопе.

— Ща, ща… Подожди… Тут говнищем пасёт, я так не могу… — пыхтел мерский наёбщик, и тихо шептал: — Памела Андерсон… Большие сиськи… Да, да! Я хочю тебя, девочка мая!

Сука. Мерская тварь. Но, на самом деле, мне было уже до пизды, чо он там себе представляет, чтоб наконец кончить. Жопа болела шопесдец.

— ПАМЕЛААААААААААААА!!!! — взревел Сирожа, и обильно кончил куда-то на пол.

— Наконец-то… — сухими губами прошелестел мой рот, и я, кряхтя, сползла со стола.

— А чо вы тут делаете? — раздался сбоку гундосый голос, и отчаянно завоняло сраньём.

Я ойкнула, и плюхнулась на стул, закрыв одной ладонью и обе сиськи, и до кучи песду.

— ПАШОЛ НАХУЙ, ПИДАР!!!! — одновременно завопили Сирожина глотка и мой пересохшый рот, а Вовчик заинтересовался:

— А чо это такое?

Мы не успели среагировать, и Вовчик, присев на корточки, тыцнул пальцев в то, что нахуячил на пол Сирожа, благодаря сиськам Памелы Андерсон…

— Это что? — спросил племяннек, и сунул палец в рот.

— Это пиздец. — Грустно то ли ответил, то ли подвёл итог Сирожа, и посмотрел на меня.

А меня уже не было.

Закрыв одной рукой рот, а в другой крепко сжимая свои шмотки, я неслась по тёмным коридорам сауны для железнодорожников, и думала только о том, чтоб успеть добежать до сортира. Причом, где находицца этот сортир — я нихуя не знала.

Гулким эхом за моей спиной отдавался Сирожын голос:

— Йуный партизан, бля! Следопыт ебучий! Какого хуя ты припёрся, жертва аборта????

Я бежала долго-долго… И мне даже блевать расхотелось.

И, наоборот, очень захотелось жыть, когда я обнаружила за какой-то случайной дверью выход на улицу, и Сирожын драндулет.

Судорожно напялив на себя джинсы и свитер наизнанку, я вскарабкалась на веласипет, и въебала по дороге.

Наверное, добрый Боженька иногда обо мне вспоминает, и кидает щедрой рукой утешытельные призы, патамушта через полчаса езды по тёмному лесу я, наконец, выкатила на знакомую дорогу, ведущую к моей даче.

Три последующих дня я пролежала на животе, по-партизански терпеливо перенося процедуру вытаскивания заноз из моей жопы и спины, и примерно в тоже время вдрук отчотливо поняла, что я Сирожу больше не люблю.

Потому что он меня наебал и выебал.

Потому что так и не дал мне двести рублей, и не накормил пироженками.

Потому что он просто мерский пидр, и любит не меня, и даже не мою песду, а какую-то резиновую Памелу Андерсон.

А ещё у нево есть друк Вася с племянником Вовчиком.

Этого было достаточно, чтоб я всю жизнь зеленела литсом от имени Вова, аццки ненавидела деревянные столы и велосипеды, и категорически отказывалась ходить в сауну.

Кто ж ево знаит, чо там за племяннеки у местной охраны…

Праздничный пирог

16-12-2007 20:35

Я Восьмое Марта не люблю. С утра на улицу не выйти — кругом одни пианые рыцари с обломками сраных мимоз. И все, бля, поздравляют ещё. "Девушка," — кричат, "С праздником вас! У вас жопа клёвая!"

А твой собственный муш (сожытель, лаверс, дятька "для здоровья" — нужное подчеркнуть) — как нажрался на корпоративной вечерине ещё седьмого числа вечером — так и валяецца до трёх дня в коридоре, с вывалившимся из ширинки хуем, перемазанным оранжевой помадой. Нет, он, конечно, как протрезвеет — подорвёцца сразу, и попиздячит за мимозами и ювелирными урашениями грамма на полтора весом, но настроение всё равно нихуя ни разу не праздничное.