Война за справедливость, или Мобилизационные основы социальной системы России - Владимир Макарцев

А у нас – с освобождением от обязанностей!

Это не было требованием момента, вызванным к жизни тяготами войны. Еще в 1857 году министр государственных имуществ М. Н. Муравьев писал в своем предреформенном исследовании-отчете императору, что свободу «крестьяне понимают превратно и полагают оную в своеволии и полной необузданности, с прекращением всяких работ, платежей за землю, в безграничном пользовании всеми землями помещиков, которые, по их мнению, должны будут выехать из имений в города, ибо земля, по понятиям крестьян, принадлежит им, а не теперешним владельцам. Некоторые даже считают, что не будут платить и государственных податей».[481]

На самом деле, если отвлечься от мнения «образованного общества», то эта самая превратно понимаемая свобода была… программой аграрной реформы в том виде, в котором ее понимало крестьянство. Не «образованное общество», а именно крестьянство. Поскольку реформа 1861 года никаким образом не учитывала эту программу, становится понятно, что делалась она не для крестьян, и их насущные интересы остались за бортом государственной политики. Но крестьянская программа никуда не делась, она по-прежнему жила среди крестьян, ее питали ухудшающиеся условия их жизни.

Понятно, что такое понимание свободы, передававшееся из поколения в поколение, неизбежно вело к пренебрежительному отношению к законам, к устойчивому «правовому нигилизму», потому что их единственным смыслом, в понимании народа, было сохранение сословного неравенства, сохранение социальной несправедливости, что, по сути, представляет собой и неравенство возможностей.

Не случайно наши ученые на Круглом столе в 2007 году говорили, «до сих пор не определили, что такое свобода». И немудрено, как тогда, в 1917 г., так и сегодня, «образованное общество» исходит из принятого на Западе понимания свободы, которое не имеет никакого отношения к России. Собственного понимания свободы у нас нет.

Крупнейший американский исследователь Ричард Пайпс как-то сказал, что ценностные ориентации россиян отличаются от западных: «все говорят об «особом пути», но никто не может объяснить, что это такое».[482] Ни тогда, ни сейчас никто также не в состоянии понять, чем их свобода отличается от нашей. Никто не понимает, что низшее сословие имеет собственное представление о свободе, недоступное «образованному обществу» и основанное на видовом признаке военно-сословного общества – отсутствии социальной справедливости, единственным спасением от которого предстает не свобода, а воля, чем-то напоминающая анархию.

Народные представления о свободе нигде, конечно, не публикуются, вообще никак не артикулируются – «народ безмолвствует». Но их все же можно услышать в песнях о Стеньке Разине, в сказаниях о вольной жизни и даже в блатном фольклоре, который устойчиво и необъяснимо пользуется популярностью среди самых широких слоев населения. А можно и увидеть… в «русском бунте, бессмысленном и беспощадном», в пугачевщине. Или, если не лениться и не идти на поводу у наших западных «партнеров», в Приказе № 1, источнике конституционного права сословной революции.

Мобилизационная борьба за собственность как способ формирования «социалистической» политики

Хотя Приказ имел непосредственное отношение к Петроградскому гарнизону, он, тем не менее, адресовался и рабочим столицы («а рабочим Петрограда для сведения»), которые тоже стали брать оружие в руки вместе с социальным правом. Процесс этот несколько отличался от того, который проходил в армии, но по существу шел в том же русле социальной мобилизации.

Традиционно считается, что борьба эта велась, как вспоминал депутат Петроградского Совета и командир отряда Красной гвардии Н. П. Богданов, по вопросам «об установлении восьмичасового рабочего дня, повышении заработной платы, о попытках фабрикантов и заводчиков сократить производство, об их стремлении «разгрузить» Петроград и вывезти целые заводы в другие губернии, чтобы ослабить пролетариат, о жестокой эксплуатации женщин и подростков, об ухудшении продовольственного снабжения».[483]

Но сегодня мы можем легко отрешиться от злобы дня той эпохи и увидеть, что на самом деле речь шла об освобождении именно от обязанностей и в связи с этим – о перераспределении социальных прав. Требование восьмичасового рабочего дня или повышение зарплаты на 50 процентов в условиях войны – это совсем не демократические требования, это уход от обязанностей. Требование свободы слова и собраний в условиях войны – это тоже не демократическое требование, это уход от обязанностей, тем более, что обычно собрания и заседания проводились в рабочее время и оплачивались как полный рабочий день. Неуплату налогов, которая стала широко практиковаться населением после Февральской революции «в связи с изменением политического строя России»,[484] тоже можно вполне отнести к уходу от обязанностей. Как отмечал А. И. Верховский, «сейчас уже стало ясно: масса поняла революцию как освобождение от труда, от исполнения долга, как немедленное прекращение войны».[485]

«В то время, – сообщал в своей Записке Временному правительству 8 июня 1917 года управляющий Министерства торговли и промышленности В. А. Степанов, – когда страна истощена до крайности затянувшейся войной и впереди нас ожидают колоссальные жертвы, производительность труда неуклонно падает, и столь же неуклонно растут требования повышения заработной платы».[486]

Многочисленные «демократические» требования удовлетворялись страдавшим от собственной нелегитимности Временным правительством без промедления, оно хотело понравиться всем, благо в его руках оказался печатный станок. Деньги раздавали направо и налево в огромном количестве, порождая массовое социальное иждивенчество.

Часто доходило до абсурда. Например, при исчислении пайка солдаткам, как вспоминал вскоре после революции А. А. Бубликов, им «присудили на съедение большую часть скота, а масла больше, чем в России имеется». На улице нельзя было увидеть женщину со стоптанными каблуками, «все франтят, все покупают разные ненужные вещи… сласти, предметы роскоши и т. д.». Солдаты ели арбузы по три рубля, что было немыслимо, учитывая, что до войны они получали 54 копейки раз в три месяца. А «рабочих подкупали все реальнее – головокружительным подъемом заработных плат». Например, на одной петербургской фабрике средний заработок с января по июнь 1917 года «с 67 рублей поднялся до 294 р. в месяц. Впоследствии дело на этом, разумеется, не остановилось и прибавки продолжались, пока, наконец, фабрика не стала. Буквально такая же картина наблюдалась и всюду».[487]

В итоге производительность труда резко упала, производство пришло в упадок, а денежная масса (с февраля по октябрь 1917 г. она увеличилась почти вдвое[488]) и благосостояние граждан выросли как на дрожжах. Правда, ненадолго; инфляция съедала все «кредитные билеты» и все «керенки», а экономика просто рухнула: ведь деньги – это ее кровеносная система, а в нее закачали столько «крови», что она не выдержала.

В результате годовой прирост валового промышленного производства в 1917 году, в котором 8 месяцев из 12 «рулило» Временное правительство, составил минус 28,2 %. Это был самый глубокий минус за всю мировую войну (для сравнения, в 1991 году – минус 8 %, в 1994 – минус 21 %): в 1915 он равнялся –2,6 %, в 1916 он же составлял –0,4 %.[489]

Сказать, что это был кризис, значит не сказать ничего. Это была катастрофа с далеко идущими и необратимыми последствиями, она довела все социальные отношения до точки невозврата. Не зря же Максимилиан Волошин говорил, что «эпоха Временного правительства психологически была самым тяжелым временем революции». При таком падении производства нечего было и думать о продолжении войны или, например, о возвращении астрономических царских долгов.

Это, в свою очередь, ставило вопрос о внешней политике – как дальше выстраивать отношения с кредиторами, превратившимися тут же из союзников в противников, как выстраивать международную торговлю. Это же ставило вопрос и о внутренней политике – за счет каких источников восстанавливать разрушенную экономику, на чем зарабатывать валюту, чтобы закупать технику и оборудование за рубежом, и кто, и как это будет делать.

Временное правительство не оставило нашим прадедам выбора. Останься они тогда верны союзникам и Временному правительству, с них бы три шкуры содрали, они бы просто не выжили, а мы бы не родились. Мало того, что воевали «за чужое дело» (Н. П. Милюков), так еще и последнее отдали бы в оплату по внешним долгам. Можно сказать, что властные амбиции нелегитимного Временного правительства дорого обошлись и нашим прадедам, и нам.

Невольно напрашивается сравнение: в Великую Отечественную войну люди (в большинстве своем, видимо, те же самые, только лет на двадцать старше) как каторжные работали и днем, и ночью, но никто не требовал восьмичасового рабочего дня, никто не требовал повышения зарплаты или свободы слова и собраний. Видимо, им ничего не нужно было менять в социальных отношениях, возможно, они их устраивали, несмотря даже на голод и вообще на тяжелейшее положение.