Война за справедливость, или Мобилизационные основы социальной системы России - Владимир Макарцев

Невольно напрашивается сравнение: в Великую Отечественную войну люди (в большинстве своем, видимо, те же самые, только лет на двадцать старше) как каторжные работали и днем, и ночью, но никто не требовал восьмичасового рабочего дня, никто не требовал повышения зарплаты или свободы слова и собраний. Видимо, им ничего не нужно было менять в социальных отношениях, возможно, они их устраивали, несмотря даже на голод и вообще на тяжелейшее положение.

Вернее, не устраивали, конечно, а просто они были вынуждены с ними мириться, выбора не было. А был ли выбор в 1917 году? Идет война, причем здесь восьмичасовой рабочий день или свобода слова?

Ответ очевиден – рабочие боролись за них потому, что ни восьмичасового рабочего дня, ни свободы слова у них никогда не было. В мирное время они работали часов по двенадцать – говорить было некогда, да и нельзя, а боролись за сокращение рабочего дня уже лет двадцать. Это было обычное требование мирного времени, вполне демократическое, за которое пролетариат боролся во всех развитых странах. Но там это все прекратилось с началом войны и введением законов военного времени, ограничивающих гражданские свободы. У нас войну, как мы понимаем, никто серьезно не принимал в расчет – сказывалось, что мобилизация страны «отсутствовала вовсе» (Ю. Н. Данилов), тем более не было и никакого закона «о всеобщей промышленной военной повинности», как говорил Н. Н. Головин.

Выглядит все так, как будто в борьбе за сословные права никто не обращал внимания на войну, она была лишь дополнительным препятствием на пути к социальной справедливости. Фронт жил своей боевой жизнью, воевал, как мог, а тыл жил своей жизнью мирного времени, решал задачи мирного времени, главной из которых, конечно, была задача возвращения (компенсации) социальной справедливости.

Для нижнего сословия, на плечи которого легла вся тяжесть войны, она была чужой, поэтому против нее действительно надо было бороться, и пролетарии боролись – стачками, забастовками, демонстрациями. Точно так же, как и до войны. Получается, что у наших прадедов, как и у наших дедов, тоже не было выбора. Только это два разных «невыбора» – прадеды не были в «состоянии войны», они как до войны боролись за социальную справедливость, так и во время войны продолжали делать то же самое, потому что война, естественно, стала ухудшать их положение.

А нашим дедам, работавшим в тылу, пришлось пережить все тяготы войны, уже находясь в состоянии социальной справедливости и повышенной социальной мобилизации – каждый, независимо от своего социального и материального положения и тем более желания, воевал на своем месте. На это было направлено ужесточение всего законодательства предвоенных 30-х годов и, естественно, политика репрессий. Может быть, Сталин учел рекомендации бывших царских генералов (Н. Н. Головин, А. А. Свечин) о всеобщей военно-промышленной повинности и всеобщей мобилизации?

Как бы то ни было, неожиданный мятеж Питерского гарнизона (по мнению того же А. А. Бубликова, спровоцированный царским правительством, чтобы в одностороннем порядке выйти из войны)[490] выпустил джинна из бутылки. Естественно, никто не знал, что с этим делать. Лучшее, на что могло надеяться «образованное общество», это Учредительное собрание. Но Приказ № 1 в силу своей сокрушительной фундаментальности дал нижнему сословию преобладающее право в социальных отношениях. И теперь оно почти по закону могло уходить от исполнения сословных обязанностей, лежавших в основе всех экономических, политических и культурных отношений, которые и составляют социальную ткань общества.

В этом смысле интересна июньская резолюция служащих Московского узла Николаевской железной дороги:

«Считая, что начальник дороги и Министр говорят с революционной железнодорожной демократией на разных языках и идут контрреволюционным путем, и выражая им поэтому недоверие, сим заявляем, что служащие отныне пойдут самостоятельным путем, считаясь только с единственной исполнительной властью в лице исполнительных комитетов и Совета рабочих и солдатских депутатов».[491]

Если требования «демократии», в том числе железнодорожной, были стремлением просто уйти от обязанностей, то появление на предприятиях фабзавкомов и исполнительных комитетов, как на Московском узле Николаевской железной дороги, стало конкретным шагом к перераспределению формальных прав, к слому старой системы права. Одно вытекало из другого.

Фабзавкомы превратились в инструмент перераспределения прав, ведь с их появлением хозяин уже не мог распоряжаться не только людьми, которые на него работали, но и своим имуществом, и своими доходами. Типичной была картина, когда, как вспоминал председатель завкома военно-артиллерийского завода в Москве И. Г. Батышев, контрольная комиссия завкома «быстро вникла в экономику предприятия, взяла на учет запасы сырья и топлива». С этого момента без ведома завкома заводоуправление не могло принимать заказы и вывозить готовую продукцию, не могло ни увольнять, ни принимать рабочих. Мало того, в помощь комиссии рабочего контроля была создана рабочая милиция, «на которую возложили охрану заводского имущества».[492]

Установление рабочего контроля проходило не только в обеих столицах, но и повсеместно по всей стране. Сфера его деятельности стала охватывать и торговлю, т. е. систему распределения, «иногда устанавливая цены на продукты первой необходимости», а нередко, опираясь на поддержку Советов (как источник права, естественно), органы рабочего контроля конфисковывали продукты в частных магазинах и передавали их рабочим кооперативам.[493]

Если в армии офицер не мог распоряжаться оружием, которое ему, в общем-то, не принадлежало, то на предприятии и в торговле даже хозяин уже не мог распоряжаться собственными средствами производства, которые взяла под охрану рабочая милиция и рабочий контроль. А это значит только одно – он перестал быть хозяином.

Причина – в потере прав и в том, и в другом случае, которую «сгенерировал» Приказ № 1. Потере сословных прав, потому что и офицеры, и предприниматели могли заниматься своей профессиональной деятельностью только при наличии именно сословных прав, это была их привилегия, функция места.

Роль большевиков в таком развитии событий была минимальной, по крайней мере, так говорят специалисты. Однако стихийно начавшийся переход прав собственности в руки представителей рабочего контроля, фабзавкомов и исполнительных комитетов отвечал всем внешним признакам социалистической организации производства в том смысле, который в нее тогда вкладывали. Как отмечала Большая советская энциклопедия (БСЭ), В. И. Ленин рассматривал рабочий контроль как одну из основных переходных мер к социализму, которая, не ликвидируя сразу капиталистических отношений, обеспечивала подрыв и ограничение господства капитала и тем создавала условия для постепенного преобразования капиталистической организации хозяйства в социалистическую.[494]

БСЭ подчеркивала, что рабочий контроль вводился «явочным порядком», то есть как форма социальной или массовой мобилизации. Руководящая роль кого бы то ни было, например, большевиков, не выделяется даже Большой советской энциклопедией.

Эта маленькая особенность русской революции на самом деле представляет собой свидетельство особой важности. Так как сословный капитализм был частью привилегированного сословного права, то и социальная мобилизация пролетариата стала сословной мобилизацией, смыслом которой было приобретение новых прав, и не только для пролетариата, а для всего низшего сословия. Поэтому даже частичное ограничение прав собственника в виде рабочего контроля подрывало не столько основы частной собственности, сколько основы сословной собственности как привилегии высшего сословия, как части сословного права.

Это не тождественно довольно распространенному сегодня политарному пониманию так называемого «азиатского способа производства» (Ю. И. Семенов), суть которого заключается в «общеклассовой частной собственности как на средства производства, так и на личности производителей».[495] В отличие от марксистского подхода, лежащего в основе понятия политарности, мы исходим из первичности социально-правовой природы социальных отношений в сословном обществе, при которой теми или иными правами на собственность наделяются определенные социальные группы, исполняющие установленные законом, традицией или даже революцией обязанности в рамках мобилизационных усилий государства.

Класс может владеть общими правами, но не может иметь общую и при этом частную собственность, тем более на личность производителей (крепостной крестьянин, например, юридически не был собственностью помещика). Тут что-то одно – или общие права, или частная собственность, это разные вещи. Нигде и никогда частная собственность, включая акционерную, не принадлежала и не принадлежит классу. Даже рабы принадлежали отдельному хозяину, частнику, но на основе общего для рабовладельцев права, т. е. общим является право, а не собственность. Поэтому никакой «общеклассовой частной собственности как на средства производства, так и на личности производителей» просто не может быть. Как не может быть и коллективного собственника в лице «номенклатуры» (М. С. Восленский), которая уничтожила Советский Союз только с одной целью – получить право на частную собственность, хотя ей и при советской власти жилось, в общем-то, неплохо.