Сиятельный - Павел Корнев

Случившееся позапрошлой ночью в окрестностях императорского парка убийство привлекло внимание газетчиков своей звериной жестокостью: крепкому тридцатилетнему мужчине оторвали руку и вырвали глотку. По мнению экспертов, нанести подобные увечья погибшему не смог бы даже самый сильный человек.

На зернистой фотографии была запечатлена стена дома, серая побелка пестрела брызгами крови. Крови было чрезвычайно много. И никто ничего не слышал и не видел.

Поэт подошел и заглянул через плечо.

— Что ты задумал?

— Начну с осмотра места преступления. Альберт, что с тростью?

Отказывать в помощи поэт не стал.

— Здесь недалеко, отведу тебя и засяду за работу. — Поэт примерил соломенное канотье и язвительно добавил: — Надо заканчивать поэму о Прокрусте, пока ты не растоптал эту легенду.

Я тяжко вздохнул:

— Поверь, Альберт, тебе бы не захотелось повстречаться с этой легендой, когда она пребывала не в духе.

— Прокруст не в духе? — рассмеялся поэт, поправляя перед зеркалом шейный платок. — Леопольд, твое чувство юмора чернеет день ото дня!

В сердцах я махнул рукой и вышел за дверь, не дожидаясь приятеля. Спустился на первый этаж, встал под тентом и сразу обратил внимание на открытую самоходную коляску с худощавым водителем–китайцем в щегольских белых перчатках. Рядом, опираясь на дорогую трость, стоял сухонький старичок в военного покроя френче.

Проклятье! Господин Чан решил самолично переговорить с нерадивым должником!

Накатила нервная дрожь, но я сразу взял себя в руки и спокойно подошел к ростовщику. Тот забрался на заднее сиденье самоходной коляски и приказал водителю:

— Оставь нас!

Когда слуга отошел, я прикрыл оставленную открытой дверцу и молча облокотился на нее. Первым разговор начинать не стал.

— Господин Орсо, — произнес тогда ростовщик и поджал губы. — Господин Орсо! Посмотрите на меня! Я с вами разговариваю!

Негромкий, слегка присвистывающий голос обычно наводил на должников самый настоящий ужас, обычно — но только не сегодня.

— Новый Вавилон — удивительный город, — медленно проговорил я, продолжая разглядывать спокойную гладь канала, — прекрасное и ужасное столь тесно сплетаются здесь воедино, что с ходу и не отличить одно от другого. И никаких стыков, никаких острых граней, одни лишь оттенки и смазанные полутона. Одна лишь серость.

— Вы бредите? — удивился господин Чан. — Я не давал вам слова!

— Серость, — кивнул я, соглашаясь со своими мыслями, — одна лишь серость. Сверху — небольшой слой белого, слишком маленький, чтобы быть заметным. Снизу все однозначно черное, такого немногим больше, но зло более активно, оно сильнее бросается в глаза.

— Перестаньте!

Я снял очки и посмотрел на ростовщика.

— Господин Чан! Прислав своего головореза с приказом отрезать мне ухо, вы погрузились так глубоко на дно, что не можете больше считаться серым. Вы — зло. И как бы я с вами ни поступил, совесть моя окажется чиста.

— Какая наглость! — оскалился старик.

Но взгляд он отвел первым. Гладкое ухоженное лицо треснуло, словно фарфоровая чашка, и пошло бессчетными морщинами.

Господин Чан бежал из Поднебесной от гнева бессмертного императора, ему льстило, что один из сиятельных оказался у него в должниках, ему нравилось повышать мне проценты и выставлять все новые и новые условия, но в основе всего лежал обычный страх.

Страхи отравляют. Уже говорил, да?

Я улыбнулся и продолжил:

— Теперь ничто не мешает мне вслух высказать предположение, что именно вы, господин Чан, натравили лис–оборотней на моего партнера Исаака Левинсона.

— Это ложь! — быстро ответил старик.

Я рассмеялся.

— Полагаю, вы сумеете убедить в этом иудеев, но представьте, сколько пяток при этом придется вылизать!

Господин Чан представил, и лицо его налилось дурной кровью.

— Не стоит со мной шутить, мальчишка!

— Чего не стоит делать, так это подсылать ко мне головорезов.

— Верни долг!

— Верну, когда придет срок.

— Срок наступил!

— Господин Чан, — произнес я со всем возможным уважением, — поднимите документы и расписки. В них нет конкретных дат. Я верну долг, как только получу контроль над фондом, но не раньше. Таково условие нашей сделки.

— Моя репутация страдает…

— О компенсации поговорим, когда я вступлю в права наследования, — отрезал я. — Кстати, не хотите стать моим поверенным? Предыдущий, к сожалению, скоропостижно скончался…

— Мы поговорим об этом позже, — угрожающе произнес ростовщик.

Он был сильным человеком и не позволял эмоциям брать над собой верх, но трезвый расчет подсказывал не загонять крысу в угол.

Загнанные в угол крысы чрезвычайно опасны.

Я никогда об этом не забывал, поэтому дружелюбно улыбнулся, отвесил неглубокий поклон и отступил от самоходной коляски, не дожидаясь приказа убираться прочь.

Поджилки дрожали, колени подгибались, и все же когда подошел к стоявшему под тентом Альберту Брандту, никак не выказал охватившего меня беспокойства.

— Идем? — только и спросил у поэта.

— Это кто? — указал Альберт на самоходную коляску, что отъехала от варьете под размеренные хлопки порохового двигателя.

— Деловой партнер.

— Попросил бы нас подвести.

— Не хочу утруждать старика, — рассмеялся я в ответ.

Альберт многозначительно хмыкнул, и мы отправились в путь.

Пешком.

И дело было вовсе не в мелочной мстительности поэта, просто лавка его знакомого располагалась неподалеку от Императорской академии и быстрее было пройти запутанными улочками греческого квартала напрямик, нежели ловить извозчика и катить по перегруженным проспектам в объезд.

— Александр Дьяк отлично ладит с механистами, — сообщил Альберт, поправляя гвоздику в петлице визитки. — Он сам — из непризнанных изобретателей, вечно возится с непонятными приборами и мастерит трансформаторы. Студенты тащат ему старинные безделушки, преподаватели заходят пополнить собственные коллекции редкостей. Не поверишь, Лео, чего только не собирают люди! Ты на это и второй раз не взглянешь, а они огромные деньги выкладывают! Зайдут за новой электрической банкой, а уходят с потрескавшейся от старости фарфоровой статуэткой. Странные люди!

— Коллекционеры, — пожал я плечами.

— А студенты, они как сороки — тащат все, что на глаза попадается. Один умудрился крышку канализационного люка прикатить. Редкий год выпуска, говорит!

Я посмеялся и спросил:

— А что твой приятель? Он в какой области подвизается?

— Понятия не имею, — легкомысленно ответил Альберт. — У него в подвале целая лаборатория, но ты же знаешь — с науками я не дружу.

По каменному мосту мы перешли через узкий канал в историческую часть города и зашагали напрямик через сквер. Всюду на лужайках стояли скамейки, студенты гнездились на них, будто беспокойные воробьи. Те, кому мест не досталось, занимали мраморные ограждения фонтанов, а то и попросту валялись на траве.

Вся округа была застроена аккуратными двух — и трехэтажными домами с неизменными книжными лавками, недорогими закусочными, прачечными и магазинчиками, торгующими канцелярией. На открытых верандах кафе свободные места если и попадались, то нечасто, но особой выгоды владельцы от многочисленных посетителей не имели — большинство заказывало лишь чай и кофе, а из еды ограничивалось гранитом науки. Основной заработок шел местным предпринимателям от вечерней торговли алкоголем и арендных платежей за сданные внаем комнаты верхних этажей и мансард.

На первый взгляд, всюду здесь царили чистота и порядок, но достаточно было свернуть в подворотню или пройтись по узеньким переулкам от одного кабака к другому, чтобы в полной мере насладиться запахом свободы и вольнодумства. Свобода пахла мочой, вольнодумство своим ароматом было обязано потекам рвоты; вырвавшиеся из–под родительской опеки студенты обычно постигали премудрости избавления от излишков дешевого пива уже в самом начале обучения.

Мы плутать по улочкам с местными злачными местами не стали и вскоре оказались на Леонардо да Винчи–плац. На просторной площади людей заметно прибавилось, и строгость деловых сюртуков убежденных механистов там оказалась изрядно разбавлена фривольными и цветастыми одеяниями творческого люда; помимо факультета естественных наук, Императорская академия включала в себя и высокую школу искусств.

Кто–то играл на скрипке, кто–то танцевал прямо посреди улицы, художники рядком выстроили свои мольберты и оттачивали навыки, зарисовывая стройные шпили академии, нестерпимо блестящие в солнечные дни и благородно–желтые в непогоду. Впрочем, отдельных молодых людей занимали не архитектурные изыски, а фланировавшие неподалеку модницы, которые из–за соломенных шляпок, угловатых жакетов и широких юбок с перетянутыми кушаками талиями напоминали ожившие керосиновые лампы.