Рюбецаль - Марианна Борисовна Ионова

Она словно боялась его, но превозмогала себя, идя навстречу.

Если улыбка Антонины напоминала легкую судорогу, то по-другому слабо и скованно улыбалась ее мать, поджидающая их в прихожей, вытянувшись и сцепив опущенные руки – видимо, от непривычки к посещениям. Она была совсем не похожа на Вальтрауд и старше, чем готовился увидеть Антон.

Квартира уже знакомого ему советского типа состояла из двух спален, чуть побольше, которая и не думала прикидываться гостиной, и совсем маленькой, и крошечной кухни, где они втроем и сели. Повинность начать беседу Антон взял на себя. После дежурных фраз о Москве и хвалебных в адрес Виктора он показал фотографии – жены Петры (лучшего имени для супруги геолога не сыщешь, передал он шутку времен ухаживания), сыновей Клауса и Яна-Йозефа; старший учится в Берлине, инженерная специальность, с геологией, увы, не связанная; младший заканчивает школу. Где позволяло знание языка, он пытался изъясниться по-русски, глядя при этом на мать Антонины, остальное той переводила дочь.

Сидя напротив, Антонина норовила опустить глаза, и рассматривание фотографий ей пособляло.

– Простите, что не отвечала на ваше письмо так долго. Первое время я и вовсе не собиралась отвечать.

(Некоторые слова она произносила чуднó, но дело было не в русском акценте, который у нее почти отсутствовал. Мать как-то сказала, что отец так и не перенял саксонский диалект и говорил как судетские немцы.)

Перед тем как выговорить следующую фразу, Антонина немного сдавила себе виски и потянула вверх наружные уголки глаз.

– Вы отняли его у меня.

– Я понимаю.

– Не в том смысле, что я не могу делить его с вами…

– Я понимаю.

– Вы отняли у меня человека, которого я знала. Наверняка вы чувствуете или чувствовали то же самое. – (Нет, сказал себе Антон.) – Но позже я поняла, что папа… не равен ни тому человеку, которого знали вы, ни тому, которого знала я. Он не равен даже им обоим, он больше их. И этого, большего человека не знаем ни вы, ни я, никто. Согласны?

Антон подумал, что ей будет легче, если он согласится, и кивнул. Антонина перевела матери то, что сказала, и та, в свою очередь, закивала.

Антонина вынесла объемистый том – немецко-русский и русско-немецкий словари горного дела, в коллективе авторов которого значились она и отец; Антон изобразил, что ему интересно. Ее мать рассказывала то, что рассказал ей незадолго до смерти отец, Антонина переводила. В какой-то момент Антон увидел, что женщины устали, да и почувствовал, что тоже устал.

Он зашел в комнату отца, где Антонина ему уже постелила. Кушетка, письменный стол, комод и два книжных шкафа – комната была скромна даже по русским меркам, и все же скромность не переходила в аскетизм. Антон подошел к окну, но не увидел ничего, кроме листвы, – квартира находилась на первом, по-русски втором, этаже, и невысокие дворовые деревья как раз достигали окон.

Тут не водилось никаких игрушек и мелкой керамики, никаких чеканок и репродукций, какими декорировали жилье по всему Советскому Союзу, независимо от достатка и образования. Вместо сувениров за стеклами книжного шкафа были выставлены образцы минералов, пять штук, подобранные по цвету к корешкам книг. Еще один лежал на письменном столе, накрытый от пыли, очевидно, изготовленным под заказ стеклянным колпаком. Антон атрибутировал его по местоположению, а не по виду – и задал тому, кто хотел каждый раз предварять работу взглядом на этот камень, вопрос, который, как тут же подумал, и Антонина вряд ли когда-нибудь задала отцу в лицо.

Над кроватью висели рядом, как бы разделенные диптихом, два фотопейзажа одинакового формата и в одинаковых рамах, напомнившие Антону огромные квадратные очки без дужки. Береговой утес с краю атласно мерцающей водной глади; несколько русских церквей, скученных и огражденных стеной, – видимо, монастырь – на пологом холме.

В ящиках стола лежали папки с машинописями опубликованных и наброски неопубликованных работ отца; все законченное было на русском, черновики – на немецком. Антон слишком утомился, чтобы более чем пролистать одну-две. Сев на тахту, он раскрыл фотоальбом, который дала ему Антонина, заполненный в основном пейзажными снимками. Луг в горной долине, ущелье с каменистой речкой, пихтовая роща на склоне сквозь прорезанную светом утреннюю дымку – знакомые отцовские сюжеты. Встречалось и новое: церкви, часто запущенные или полуразрушенные, ряд бревенчатых домов под снежной глазурью, заболоченный пруд с ветлами в тумане, похожими на пушистые сферолиты. Как и до войны, отец снимал только на черно-белую пленку. С легким раздражением Антон отметил, что так и не прочувствовал этот вид искусства.

Отец был только на трех фотографиях, включая ту, копию которой Антонина приложила к ответному письму. Заснятый, похоже, летом, в белой рубашке с коротким рукавом, отец позировал на фоне каких-то старинных, штукатуренного кирпича, капитальных, но обветшалых ворот, слегка склонив набок голову, видимо, из-за яркого солнца. Рука отца лежала на плече стоящей рядом девочки или девушки лет четырнадцати – шестнадцати, в куцем по тогдашней моде платье без талии с маленьким закругленным воротничком. Судя по зачесанным назад волосам, девочка носила «конский хвост». Другая фотография была вытянута горизонтально, и фигура отца, сидящего на пне в профиль к объективу, располагалась не по центру композиции, через который проходила лесная тропинка, а слева от него и от тропинки. Палая листва указывала на осень. Отец был в берете, куртке и сапогах, одну ногу он выставил вперед, как и палку, на которую опирался. Третье фото было сделано, похоже, на его рабочем месте в лаборатории. Отец был тут значительно старше; он сидел за столом, на краю которого, чуть ближе к камере, примостилась повзрослевшая и распустившая волосы девушка с первого снимка, а позади стоял молодой темноволосый мужчина. У всех троих поверх одежды были накинуты белые халаты.

Антон узнавал постаревшего отца, но не понимал, какое отношение имеет к этой жизни, превратившейся для него в непроявленный пунктир между снимками. Это был, несомненно, его отец, только Антон как будто не был сыном человека на фотографиях. Он подумал о том, что впустую караулит в себе колебание: ни одна вещь, ни один отпечаток не сделает человека, жившего здесь, Клаусом Хаасом, да и не обязаны. Он не любил отца, которого знал, и не знал отца, которого любил, а человек, которого любила и любит Антонина, – третий, самый далекий от него, но не дальше двух других. И именно этот третий, хозяин этого дома, любил его даже больше, чем