Рюбецаль - Марианна Борисовна Ионова

значит быть фашистом, это значит просто-напросто происходить из другой страны, где все немного по-другому, и говорить на особом языке – как они иногда между собой. Он показал ей на карте страну, откуда он родом, и написал в альбоме для рисования: Deutschland, Vati, Tonja. На языке, который Тоня считала придуманным папой специально для нее, – кто бы мог подумать – говорит еще целая страна людей. Она была потрясена и вместе с тем успокоена, причем ее успокоенность состояла из удовлетворения и разочарования в равных пропорциях. Парадоксальным образом страна, к которой она была через папу причастна, не обрела для нее мгновенно ту же достоверность, что и место, где находятся ее дом и школа, а следовательно, она сама. Поэтому и желание в этой стране когда-нибудь побывать даже не возникло как заведомо невоплотимое. Поэтому ни тогда, ни позже Тоня не ставила под сомнение свою русскость. Она не могла не принимать в расчет, что для других она полунемка, но для себя всегда была русской, пусть и при немце-родителе. К ее великому облегчению, папа ни разу не поинтересовался, кем она себя считает, а «русская» в графе паспорта даже одобрил как более уместное. Интерес к Германии у дочери он не подстегивал, за исключением словесности и языка (с пятого класса Тоня ходила в немецкую спецшколу), но и не пресекал. Как результат, знаковые произведения немецкой литературной классики Тоня прочитала немного раньше, чем большинство советских ровесников, и сначала в подлиннике, а потом тем не менее в русском переводе. Однако особые отношения с немецкой культурой у нее не завязались.

Но задолго до этого, вскоре после открытия, скорее постигшего Тоню, чем совершенного ею, на уроке одноклассник поднял руку и спросил классную руководительницу, обязательно ли немец фашист. «Вовсе не обязательно», – ответила та сразу. – «Значит, бывают немцы, которые за нас?» – «Да, вот, например, Маркс и Энгельс были немцами и одними из самых лучших людей в истории». – «А папа Тони Твороговой? Он ведь немец?..» – «Да, Тонин папа – немец… но он наш, советский немец, то есть он немец и советский человек».

Как дочка учительницы Тоня уже пользовалась у одноклассников некоторой опасливой популярностью, но с этого времени дистанция между нею и ребятами увеличилась, хотя и заполнилась бережно-сдержанной теплотой. Тоня видела, что ею гордятся как достоянием, к которому считает себя причастным каждый из ребят в школе; и тут могла развиться спесь, поверь Тоня хотя бы на миг в то, что другие – иные, чем она. Но она всего лишь полагала себя иной, чем другие, и то совсем чуть-чуть.

Попав домой к подружке, она удивилась тому, что родители той спят вместе на одной кровати, ведь у них дома у каждого была своя койка: они с мамой спали в большой комнате, а папа – в маленькой. Папу всегда сначала принимали за дедушку, и даже маму иногда за бабушку, несмотря на молодое лицо: она рано поседела, и ее тускло-светлые волосы за какой-то год выбелились. Еще и то уподобляло Тониных родителей дедушке и бабушке, что они никогда не повышали на Тоню голос.

1983

Поскольку Марк запретил Антонине приходить на проводы, даже если кто-то обмолвится при ней о дате, это свидание было у них последним.

Антонина дотянулась до тумбочки, вынула из нее конверт, а из конверта – снимок, который, не глядя, передала Марку. Она никак не подготовила этот момент и не знала сама, зачем он понадобился ей и понадобился именно таким, безмолвным и оттого неестественным, как это могло бы выглядеть в фильме.

Марк взял карточку и после первого, еще бездумного взгляда отдалил немного от глаз, чтобы увидеть по-настоящему, а затем резко повернулся к Антонине и уставился на нее.

– Постой… Это?..

– Штурмбанфюрер СС Клаус Хаас, – сказала Антонина, глядя перед собой. – Мой отец. Он был ответственным за добычу урана в Рейхе, а после капитуляции сдался нашим с чужими документами, под именем Инго Хубера. Мне написал его сын… Папин сын. Он прочитал мою статью в переводе. Прислал это фото… Сам он тоже геолог, считал отца погибшим. Потом и мама подтвердила, что все так, – папа рассказал ей незадолго… Извини, мне плохо…

Вручая Марку снимок и приступая затем к объяснению, она не предвидела, что треснет наросшая за последние несколько дней ороговелость, позволявшая безо всяких чувств смотреть на человека в шляпе и человека в мундире. Антонина дошла до ванной комнаты, села на край ванны, пустила холодную воду над раковиной и несколько раз ополоснула лицо. Прохлада и влажность помогли: ее отпустило уже через минуту. Когда она вошла в комнату и увидела Марка, то пожалела, что, рассказывая, смотрела мимо и теперь не знает, как за время ее отсутствия изменилось выражение его лица.

Оно было полускучливым-полузадумчивым. Зажав снимок большим и указательным пальцами, Марк слегка поворачивал его вправо-влево, словно заставлял подражать движению флюгера.

– Ну что ж. Теперь все встало на свои места. Почему твой папаша в институте меня гнобил…

– Не говори ерунды.

– А, ну да. Он был другом человечества. Он не умел ненавидеть. Знаешь, я читал кое-какие публикации, так вот, все дети нацистских функционеров твердят как по прописям, что папочка был в частной жизни сама доброта, а главное, сына или дочку обожал, и про его работу, про его верную службу любимому фюреру я, мол, ни сном, ни духом, и отвяжитесь вы от меня, ради всего святого. И знаешь, от них ведь действительно отвязались. Ну что ж теперь поделать, пепел из крематориев обратно в людей не превратишь, а папы всякие нужны, папы всякие важны. И они, сыновья и дочки, живут там себе припеваючи… Как этот твой папин сын…

– Он не в ФРГ, а в ГДР живет. Работает в «Кобальте».

– Что ж, значит, немецкие товарищи тоже умеют, когда надо, делать исключение… Ты сказала «в “Кобальте”»? Ну, милая моя… Так ведь Госбезопасность перлюстрирует всю его переписку! И с нашими у них точно договоренность делиться, если что вдруг. Все, ты у них на крючке. Тебя не сегодня завтра вызовут и поставят перед выбором: либо ты сотрудничаешь, либо вы обе, ты и твоя мать, вылетаете из института, как вдова и дочь эсэсовского палача, да еще с оглаской…

– С какой стати? Для меня мой отец был, во‑первых, другим человеком, во‑вторых, моим отцом, они же должны понимать.

Шепотом крик у Марка получался пронзительнее, Антонину он почти оглушал, и она поморщилась.

– Дура! Они всё понимают, кто бы сомневался,