Рюбецаль - Марианна Борисовна Ионова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После этого она отвернулась к стене и не произнесла уже ни слова, пока не истекло время посещения.
Антонина не была уверена, что мать услышала ее слова, опоздавшие всего на несколько минут, но критически:
– И ты.
Она спохватилась, что мать не поймет, к чему эти слова относятся.
– И ты мне родная.
Они дались ей с невероятным усилием.
Мать лежала отвернувшись и молча.
– И ты мне родная, – повторила Антонина, повысив голос.
Фактически она говорила матери, что любит ее, и говорила впервые.
Антонина не узнала, что после ее ухода мать не произнесла уже ни слова до исповеди священнику, последнему человеку, который ее слушал. Разрешение ему прийти Антонина выпросила у главврача, поклявшись, что, если дойдет до разбирательства, возьмет на себя всю ответственность.
Тем утром, перед больницей, она, выполняя просьбу матери, достала из-за икон незаклеенный конверт, в котором нашла письмо на тетрадной страничке и фотографию. Ощущение дежа вю было почти сразу разоблачено: другое письмо, другие фотографии. На этой была могила – крест из двух тонких металлических трубок с прибитой табличкой: Крапивина Антонина Васильевна, 1932–1950. Дочитав письмо, Антонина некоторое время пыталась расслышать, что чувствует, но вместо этого расслышала, насколько тихо в квартире. Она сидела потрясенная неистощимостью жизни на то, что способно потрясти, вроде этой истории, похожей на губку, пропитанную человеческой жалкостью и теперь со всей мочи стиснутую в кулаке. Эта история трогала, но не имела к Антонине ни малейшего отношения и, узнанная, ничего для нее не меняла, не могла изменить. Когда что-то похожее на боль все-таки пробилось, это была не совсем ее боль. Антонина жалела маму, папу и эту чужую, давно умершую девочку, которая родила ее тридцать пять лет назад, но своим именем на могильной табличке уже ничего не могла ни отменить, ни прибавить.
Liebe Antonina!
Bitte nehmen Sie zunächst mein tief empfundenes Beileid an. Egal wie wenig ich Natalia Stepanovna kannte, sie hat es geschafft, mir nahe zu sein, obwohl es genug ist, dass sie deine Mutter ist und mein Vater sie liebte.
Дорогая Антонина!
Прежде всего, прими мои сердечные соболезнования. Как ни мало я знал Наталию Степановну, она успела стать для меня близким человеком, хотя достаточно и того, что она твоя мать и что ее любил мой отец. Перед этим горестным событием, как вообще перед смертью одного человека, отступают на задний план все события, сотрясающие общество, а именно такие потрясения, как тебе, конечно, известно, сейчас переживаем мы. Я уже не в том возрасте, чтобы они могли захватить меня так, как захватывают моих сыновей. И все же я взбудоражен и с нетерпением смотрю в будущее, которое и само нетерпеливо и будто бы каждый день отвоевывает у настоящего его владения. Мне интересно, что же из всего этого получится, впрочем, уже ясно, что экономика на Востоке в результате объединения рухнет окончательно. И все-таки какое счастье писать тебе об этом. Какое счастье говорить обо всем открыто! <…>
Lieber Anton!
Auf Russisch würde ich schreiben: Ich fange dich beim Wort. Das heißt, was du gesagt hast, nutze ich zu meinem Vorteil. Es geht nicht nur um Politik, dass es unmöglich ist, bis zu einem bestimmten Punkt offen zu sprechen. Ich möchte auch diese Freude an der Befreiung von den Fesseln der Angst erleben…
Дорогой Антон!
По-русски я написала бы: ловлю тебя на слове. Это значит, что сказанное тобой я обращаю на пользу себе. Не только о политике бывает невозможно говорить открыто до определенного момента. Я тоже хочу испытать эту радость освобождения от оков страха, в моем случае, правда, субъективных (хотя от объективных не мы сами себя освободили, но относится к делу). Так вот, настоящее имя и настоящая биография нашего отца – не единственное тайное, которое стало для меня явным спустя много лет. Меня удочерили. Папа и мама – не кровные мои родители. Я – ребенок маминой племянницы, совсем юной девушки, которая не пережила роды. Я пишу это и недоумеваю, зачем. Зачем тебе это знать – что мы не единокровные брат и сестра. Я никого не могу признать своим отцом, кроме нашего с тобой отца, моего папы. В моей жизни он связан со всем тем, с чем не связан в твоей, и наоборот. Не мы делим его – он объединяет нас, что, может быть, имеет гораздо большее значение. <…>
Liebe Antonina!
Was meinen Vater betrifft, so ist das einzige, was ich heute an ihm empfinde, Dankbarkeit – ich wollte «für mich und für dich» schreiben, aber mir wurde klar, dass die Reihenfolge umgekehrt werden sollte. Für dich und für mich, für das, was du bist, und für das, was ich bin.
Дорогая Антонина!
Что касается отца, то единственное, что я чувствую к нему сегодня, это благодарность – я хотел написать «за себя и за тебя», но понял, что порядок должен быть обратным. За тебя и за себя, за то, что есть ты, и за то, что есть я. И мне кажется, что это чувство – прости, если не согласишься со мной, – стоит гордости, уважения и даже любви.
Пусть тебя не удивляет, что я не упоминаю кровное родство, которому ты, видимо, все же придаешь какое-то значение, если пишешь об этом. По мне, весь опыт нашего поколения и отчасти поколения наших родителей перечеркнул кровь как фактор раз и навсегда. <…>
Я в деталях запомнил один сон, который видел тридцать лет назад.
Я иду по сосновому лесу. На земле лежит спящая девушка. На ней голубая военная форма, но какой страны, непонятно, и без знаков различия. Ее густые и длинные солнечно-светлые волосы застилают землю на метр вокруг головы. Я подхожу все ближе, попутно замечая, что лес уже не сосновый, это не стволы деревьев, а стебли гигантских цветов, но как бы ненатуральных, похожих на лотосы с египетских фресок, красно-сине-золотых. Я склоняюсь над девушкой и вдруг понимаю, что это вовсе не девушка, а юноша. Вот и волосы уже короткие, и черты лица тверже, явно мужские. Это я сам.
11
Антон прилетал в Москву каждый год на несколько дней, и весь год Антонина ждала тех нескольких дней. Один раз с
