Легионер. Книга вторая - Вячеслав Александрович Каликинский

Матрос, заметив наблюдающего за ним через люк верхнего караульного, кашлянул, прошелся по коридору и снова с независимым видом прислонился к решетке, у которой замер Ландсберг.

– И что с Яшкой теперь будет? – поинтересовался тот.

– Была бы энта гнида доктор охфицером, разговор с Яшкой был бы коротким, – вздохнул матрос. – А так, бают, сдадут бедолагу в городе Владивостоке в трибунал. Глядишь, и свидишься, мил-человек, с полчанином своим опосля, в Сахалинской-то каторге. По головке его не погладют, точно!

Караульный вздохнул, перекрестился и продолжил:

– Еще и то плохо, что вахты наши, караульные, сразу вдвое увеличились. К канатному-то тоже человека на часы по уставу ставить надо! Хотя куды тут бежать, в море… Наши вот боцмана да господина старшего помощника уговаривают, чтобы сходили к капитану, поговорили бы с ним, чтобы Яшку до Владивостока капитан с-под ареста выпустил. Сил ведь уже нету, на ходу спим…

Вторая потеря близкого человека буквально ошеломила Ландсберга. Вспоминая бесхитростное лицо Яшки, он представить себе не мог, чтобы тот мог жестоко расправиться с человеком – пусть даже и не самым лучшим. О том, что у Терещенко были отданные на сохранение золотые монеты, Ландсберг вспомнил не сразу, и даже с какой-то досадой на себя: до денег ли, когда такое творится?

Глубокой ночью, через сутки после разговора с караульным матросом, его тронули за плечо:

– Слышь, Барин, проснись! Кличут тебя там, у решетки!

Ландсберг, недоумевая, все же соскользнул со своей шконки, тихо подошел к решетке, и в фигуре сменившегося караульного узнал своего знакомца и однополчанина Яшку Терещенко!

– Яков, ты?! – Ландсберг просунул сквозь решетку обе руки, ухватил Терещенко за плечи, радостно потряс. – Тебя выпустили? Боже, как я рад! Значит, все разъяснилось? Ты не виноват?

– Тихо, ваш-бродь! Выпустить-то выпустили, господин прапорщик, да что толку! – грустно вздохнул Терещенко. – Выпустили, потому как бежать отсель некуда, а караульных не хватает. Под трибунал иттить мне, ваш-бродь! И в каторгу, полагаю – потому как я простой матрос, а дохтур этот – из благородных. Дело известное!

– Значит, ты его…

– Богом клянусь – не трогал я дохтура! – горячо зашептал матрос. – Осерчал шибко на него, за грудки хотел схватить – это было, каюсь! Но не успел: этот поганец от меня шарахнулся назад, споткнулся об ящик, руками замахал, да через леер и кувыркнулся назад, за борт! Видно, обеспамятел, сдурел от страха и забыл, что близко к борту сидел. Я и поймать его хотел за рукав, ваш-бродь! Право слово, хотел, да не успел. А он, когда падал, ишшо и ногами за леер зацепился, и со всего маху черепушкой по обшивке приложился, аж треск слышно было! Ей-богу, господин прапорщик! Камнем на дно пошел, даже пузырей не было, я нарочно глядел!

– А по какой причине ты на доктора осерчал? Почему хотел за грудки схватить? Ты что, с ума сошел, Яков?

– Я-то? Я-то в своем разуме, ваш-бродь! И есть, и буду, ежели Бог даст. А вот дохтур наш… Он ведь что, подлец, делал – сиднем сидел на ящике и среди людёв беспамятных, палец о палец не ударил, чтобы помочь, – загорячился Терещенко. – Ни воды кому подать, ни лекарства какого… Только воду сельтерскую из бутылки лакал, да еще и нарочно причмокивал, крякал от удовольствия! Тут двое, из ваших, которые вкруг дохтура в сознании еще пребывали, а говорить не могут, хрипят только: дай, мол, глоточек – а он смеется, подлец! Я воду носил забортную, поливал людей для облегчения, говорю дохтуру: стыдно, мол, так-то! Образованный, мол, человек, а людёв водой дразнишь! Он на меня заорал – поставь, мол, ведро и марш отсюда! А ежели кто и подохнет, мол, – так невелика потеря! Отошел, стерпел я… А потом гляжу – он мое ведро взял и давай лить на беспамятных, да так, чтобы в рот и нос попасть им. Чтобы задохлись, значить… А те и увернутся, бедолаги, уж не способны… Ну, тут я и не выдержал, набежал на него…

Ландсберг помолчал, поиграл желваками. Только и спросил:

– А капитан что решил?

– А что господин капитан сказать может? Поверить-то мне, вроде, поверил. Допросил, сказывали, еще раз пассажира – тот и признался, что не все видал, о чем прежде говорил. Он ведь, ваш-бродь, «травил» у борта как раз. Напихал от жажды полный рот мокрых тряпок, сосал их, видать, да и подавился, блевать стал. Видал, говорит, что кинулся матрос к дохтуру. И что дохтур ногам брыкнул в воздухе – тоже видал. А чтоб я толкал его или бил – боже упаси! Ну а что не видал, то придумал, стало быть… Да я на него не в претензиях, ваш-бродь!

– Так сняли с тебя обвинение, Яков? Говори толком!

– Сняли – не сняли, не знаю. Однако добром, ясное дело, ваш-бродь, сие не кончится. Господин капитан мне поверил, я ж говорил! Так и сказал – я тебе, Терещенко, верю, а только без последствиев, извини, оставить не могу. За нарушение морского устава, как минимум, говорит, отвечать придется. За то, что не шумнул я про человека за бортом, мер по евонному спасению не принял. А про дохтура господин капитан показания снял с меня, с пассажира того – говорит, по прибытию в город Владивосток вместе со своим рапортом командованию передаст. Извини, говорит, брат Терещенко, нельзя иначе! Заступиться обещал, однако честно предупредил, что толку от того заступничества вряд ли будет много. Под трибунал, говорит, скорее всего пойду…

– Понятно… Яков, а доктор этот… Он что – и другу моему морскую воду в рот лил? Ну, господину полковнику, Жилякову?

– Чего не видел, ваш-бродь, того не видел, врать не стану. Да и то сказать, энтот знакомец ваш, старик, как на палубу его вынесли, и не шевелился более. Дохтур на него и не глядел вовсе. Упокой, господи, душу его…

– А до Владивостока тебя из-под ареста выпустили, значит?

– Выпустили! – вздохнул Терещенко. – Чего теперь делать-то мне? В каторгу неохота, ваш-бродь, иттить! Смерть как неохота… Деньги вот я, что ваше благородие мне в Одессе на сохранение давали, принес. Забирайте, господин прапорщик! А то, неровен час, найдет их кто-нибудь, или сам сбёгну в ближайшем порту – и будете про меня плохо думать.

– Я тебе не судья, Яков! И не заступник, к сожалению: сам понимаешь, ничем тебе помочь не могу. Каторжник! Только советом разве что…

Ландсберг принял из рук Терещенко увесистый узелок с золотом.

– Проверьте, сочтите, ваш-бродь: все ль на месте!

– Я тебе