Легионер. Книга вторая - Вячеслав Александрович Каликинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Эй, санитар! Сунь-ка нашатырь в рыло во-он тому, рыжему! Что-то давно не шевелится, негодяй!
Заметив Ландсберга, пробирающегося к Жилякову через распростертые на палубе тела, доктор счел необходимым пресечь самовольство. Повернувшись всем телом, он властно махнул рукой:
– Идите отсюда, милейший! – и повысил голос с тем, чтобы его услышали вокруг. – Без вас тут разберутся с больными. Я говорю – ступай! Ты что, оглох?! А?
Стиснув зубы, Ландсберг отошел, и, хотя его никто больше с палубы не гнал, спустился вниз, утешая себя тем, что старый полковник все ж под медицинским присмотром. А вскоре все на «Нижнем Новгороде» буквально замерли в ожидании: по кораблю разнесся слух, что машина, наконец, починена, и ее вот-вот снова запустят.
Так оно и случилось: вскоре железо палубы в арестантском трюме мелко задрожало под ногами. Вот гул усилился, и, наконец, брезентовое жерло вентилятора ожило и дохнуло воздухом. А сам воздух задрожал от радостных воплей – вопили все, и арестанты в своем трюме, и вольные пассажиры, и команда наверху.
Паровая машина работала все сильнее и ритмичнее, и вскоре над знойным маревом Красного моря раздался торжествующий протяжный рев пароходной сирены: оживший «Нижний Новгород» снова двинулся вперед!
Теперь капитан Кази, спасая все еще гибнущих от жары и удушья пассажиров, стремясь разогнать неподвижный во время стоянки парохода воздух, передвинул ручку машинного телеграфа на «самый полный!». Сам стал у штурвала, до рези в глазах вглядываясь в серую мглу впереди и молясь о том, чтобы морской бог отвел с их курса встречные корабли. С юта корабля вперед по курсу боцман беспрестанно пускал вперед ракеты: боги богами, а лишняя предосторожность не помешает!
Не прошло и трех четвертей часа, как серая мгла, душившая корабль, стала редеть, и «Нижний Новгород», часто взревывающий сиреной, на полном ходу вырвался из мрачной ловушки Красного моря. Темное облако осталось за кормой и удалялось назад, в прошлое.
Видимо, морские боги посчитали, что экипаж и пассажиры русского судна достаточно натерпелись и с честью вышли из испытания: мертвый штиль скоро сменился легким, но быстро свежевшим ветерком. Глянув на барометр, Сергей Ильич Кази приказал уменьшить ход машины и ставить паруса.
К вечеру в арестантский трюм на своих ногах вернулись почти все, кто утром был вынесен на палубу. Не досчитались лишь семерых, в том числе и Жилякова. Ландсберг все еще надеялся, что старик жив и лишь оставлен по причине слабости в судовом лазарете. Однако капитан, самолично спустившийся в трюм вместе с запоздавшим ужином, чтобы поблагодарить каторжан за мужество и поддержание порядка и дисциплины на корабле во время ликвидации аварии, сообщил о смерти семерых арестантов.
Хоронить их предполагалось, по морскому обычаю, на рассвете следующего дня.
Протиснувшись вперед, Ландсберг обратился к капитану с просьбой: нельзя ли ему принять участие в морском погребении старого товарища, проводить того в последний путь? Кази поначалу отрицательно покачал головой, однако старший помощник Стронский вполголоса напомнил ему, что именно Ландсберг принял в спасении людей самое живое участие. И капитан тут же согласился: иной благодарности к этому человеку он выказать пока не имел никакой возможности.
Всем обитателям трюма капитан по случаю счастливого спасения распорядился выдать по внеочередной кружке красного вина…
О таинственном исчезновении доктора Иванова – в последний раз его видели на верхней палубе еще до починки машины – капитан арестантам говорить не стал. Сергей Ильич Кази, давно составивший о судовом докторе нелестное мнение и к тому же получивший от своего старшего помощника подробнейший отчет о поведении Иванова во время аврала, почти не сомневался, что с доктором в суматохе и неразберихе свели счеты. А кто именно – разве теперь узнаешь?
Лишь на следующий день один из вольных пассажиров, оправившись от вчерашнего потрясения, напросился на аудиенцию у капитана, и сообщил, что корабельного доктора на его глазах столкнул за борт какой-то матрос.
Потрясенный этим известием, Кази велел боцману выстроить на верхней палубе всю команду – за исключением вахтенных машинистов и кочегаров. Пройдясь вдоль строя, пассажир с опаской и некоторой неуверенностью указал на матроса караульной службы Якова Терещенко.
Все еще надеясь, что тут какое-то недоразумение, капитан отпустил матросов, а Терещенко был приведен в его каюту.
– Терещенко, этот человек говорит правду? – вглядываясь в лицо матроса, тихо спросил Кази.
* * *
…Всех семерых арестантов, не перенесших адово пекло, по морскому обычаю похоронили в море, на следующий день. Ландсберг по дозволению капитана принял участие в морских похоронах, и сам приподнял конец доски, на другом конце которой лежало обернутое парусиной тело его старого друга. Семь парусиновых свертков, утяжеленные звеньями якорных цепей, почти одновременно скользнули вниз, в зеленую морскую воду и под «ве-е-чную память!» отца Ионафана скрылись в ней.
Занятый скорбными мыслями, Ландсберг только через несколько дней обратил внимание на то, что среди караульных матросов, меняющих друг друга в проходе между отделениями тюремного трюма, перестал появляться его знакомый Яков Терещенко. Ландсберг, рискуя привлечь внимание к знакомству с ним и подвести тем самым однополчанина, все же спросил у одного из караульных с деланной небрежностью: куда, мол, Яшка-то делся? Обещал, мол, мне тут кое-что, да глаз не кажет…
Матрос насупился, бросил быстрый взгляд наверх, где у распахнутого настежь люка на верхней палубе маячил второй караульный, и, стараясь не перекрывать неумолчный гомон и бубнёж арестантов, негромко сказал:
– Нету больше в карауле твоего полчанина, мил-человек! В канатном ящике у боцмана запертый сидит.
– Что же он натворил? – деланно рассмеялся Ландсберг.
– А ты не смейся, мил-человек! – построжел караульный. – Бают, он гниду-дохтура нашего за борт пихнул в суматохе, когда машину еще ремонтировали, а на палубе черт-те что делалось. Так-то, мил человек!
– Быть того не может, что бы Яшка такое дело сотворил! – ахнул Ландсберг. – Не ошиблось корабельное начальство с ним? За что он доктора-то?
– Про то никто не знает. На следующий день, как тока пассажир-свидетель на Терещенко указал, его и заперли. Но я те скажу, мил-человек, что верно ты говоришь: Яшка матрос правильный, зазря пихать за борт даже энтого говнюка, прости меня, господи, не стал бы! Стало быть, было за что! А дохтуру энтому, между прочим, туда и дорога! Вся команда про то говорит. Попил
