Дай лапу - Геннадий Абрамов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ну-ну, — виновато качнула головой Тужилина. — Не буду. Сглупа это я. Прости, милый. Не серчай, — она промокнула рукавом слезы на щеках, приподнялась с табурета, склонилась над кроватью и пощупала под одеялом. — Сухонько там? А то переменю… Ну-ну, не серчай. Не хочешь, и не надо. Потом поешь, правда? Вот гости уйдут, и поешь. Ну — сиди. Лежи, отдыхай, — она встала и торопливо перекрестилась, обернувшись к иконе в красном углу. — Господи, Всевышний… За что наказал… Мочи нету.
— Пропала речь? — спросил Изместьев.
— Плохой совсем, — горестно ответила Тужилина. — Гудит да плямкает, а о чем — не всегда и поймешь.
— Но — слышит?
— В разуме.
Они перешли на веранду.
По сигналу Изместьева Севка надавил на клавишу — включил магнитофон на запись.
— И когда это случилось?
— Ранен он был. Контужен, в войну. Маленько запинался, когда разволнуется… А тут и вовсе.
— Когда — вовсе?
— Не помню, милок.
— И все-таки. С какого времени вы перестали понимать, о чем он говорит?
— Да уж порядочно.
— Со вторника? С девятого числа?
— Может, и со вторника.
— Пожалуйста, постарайтесь вспомнить.
— Ни к чему мне, милок. Я их, дни-то, давно не разбираю.
— Примерно — неделю назад?
— Примерно?… Может, и так.
— А почему врача не вызвали?
— Их дозовешься, — с сердцем сказала Тужилина. — Приедет — костолом. Только хуже наделает. Или в карету упрячет. А потом и вернет — в гробу.
— Хотите, я помогу вам вызвать?
— Себе вызывай! — отрезала Тужилина. — Мы уж тут сами как-нибудь… Чего уж там. Прежде смерти не помрем.
— Вы его сами лечите?
— А ты как думал? Бросили?
— Травами? Отварами?
— И травками. Где и сальца нутряного вотру. Припасла. Заговор знаю.
— И помогает?
— Вот прицепился, — пристукнула себя по коленям Тужилина. — Тебе какое дело? Ты кто мне — сват?
— Ему уход нужен.
— Ага. А я, значит, его брошу… Не бойся, не обижен. Вон на руках таскаю — а он не грудной. Кто ж так в больнице за ним ходить станет. Швырнут на грязную койку да и позабудут.
— Извините, Евдокия Николаевна, — понизив голос, спросил Изместьев. — А вы ему — кто?
— Баба с возу.
— Я интересовался в деревне… Последние шесть-семь лет вы проживаете здесь постоянно. У меня верные сведения?
— Наболтали, паразиты.
— Без прописки?
Из-под припухших бровей Тужилина косо взглянула на Изместьева.
— Арестовывать будешь? Или штраф пришлешь?
— Не сердитесь, Евдокия Николаевна, — примирительно сказал Изместьев. — Меня интересует характер ваших отношений.
— Какой еще к шутам характер? — возмутилась Тужилина. — Два старика. Живем себе. Помогаем друг дружке — вдвоем все ж полегче. Его дети бросили, разъехались кто куда, а у меня и вовсе никого не осталось. Всех родичей пережила, никак не помру. Из Барановки я. Тут недалёко, верст пятнадцать. Там дом у меня пустой стоит. Давно б продать надо, да Пашенька не советует. Пенсию там получаю.
— Почему не зарегистрировали брак?
— Ту — брак. Еще спроси, почему венчаться не пошли… Милый ты мой. Того и гляди, со дня на день хлопнемся. Мы ж не живем, мы смерти дожидаемся… Если Пашенька вперед помрет, одна я и часу жить не стану.
— А дом у вас справный.
— Да чего ж ему не быть справным? Не ленивые. Копаемся помаленьку. Пашенька дерево любит. Чуть полегчает, сейчас опять пилить да строгать, опять чего-нибудь напридумает. Тем и держится. А так-то он хилый. То спину ему прихватит, то ноги не ходят. Вот и отпаиваю.
— На память не жалуетесь?
— Да какая память, милок? Ни капельки не осталось.
— Скажите, Евдокия Николаевна, — спросил Изместьев. — В тот день, во вторник, Павел Никодимович из дома уходил?
Тужилина помяла и ощупала себе запястья.
— Вот и тот всё про вторник спрашивал… Не знаю, милок, не помню. У нас заведено — дачники после выходных съедут, он утречком в лес ходит.
— Зачем?
— Своя у него надобность… Любит. Вот и ходит. Грибков наберет, ягод. Глядишь, какую осинку домой припрет. Сам еле живой, а прет.
— Таким образом и построился?
— Ах, нехорошо думаешь, — осуждающе покачала головой Тужилина. — Тот, что до тебя приходил, аккуратнее спрашивал… Ветеран он у нас. Человек заслуженный, ему и выписывают. И трактор дадут… Он по любви строит.
— В лес ходит — с топором?
— А? — напряглась Тужилина. И глазки ее забегали.
— С топором, спрашиваю?
— Как же без топора, ежели надумал срубить? С ним.
— А сейчас он где?
— Кто?
— Топор.
— А… Топор-то, — поправила платок на голове Тужилина. — Здесь, где ж ему быть. У сарая на чурбачке. Я завчорась курицу им зарубила.
— У вас и куры есть?
— Держим… Вот бульончик сварила. И второе Пашеньке… Да он, видишь, не ест ничего. Прямо измучилась с ним, ей-богу.
— Мы посмотрим на топор, вы разрешите?
— Валяй-гляди, коли делать нечего, — пожала плечами Тужилина и усмехнулась. — Там заодно полешко мне разруби, а то не совладаю никак. Сучковатое попалось.
— Полешко?
— Я говорю, может, подтопить придется. Вон у тебя помощники какие бравые — им в охотку. Расколют.
— Хорошо. Чуть позже, — сказал Изместьев, решив переменить тему. — А пока вот что скажите мне, Евдокия Николаевна. В тот день, когда слег, Павел Никодимович принес что-нибудь в дом?
— Не донес. По дороге бросил. Я потом бегала — подобрала. Березка молоденькая.
— Тоже у сарая лежит?
— Нет, милок. Распилила да сожгла. Ему она ни к чему, а мне мешалась. Сухонькая. Я ее мигом.
Тужилина вдруг осеклась, встала с табурета и заложила руки в боки, недовольно поглядывая на Изместьева.
— А что-то ты мне всё вопросы задаешь? Какой дотошный. Про березку, про топор. Зачем тебе?
Изместьев пересел поближе к свету, к лампе.
— Вы сказали, Павел Никодимович воевал?
— Всю войну прошел, от Москвы до Берлина. У него орденов — на подушке не помещаются.
— А характер? Боевой, соответствующий?
— Может, и был когда, — успокоившись, охотнее отвечала Тужилина. — А теперь всё больше на печи воюет. С тараканами.
— Злой он у вас? Добрый? Жадный? Какой? В двух словах.
— Окстись — какой злой. Нет. Он жалостливый… Может, и вспыхнет иной раз… Сердится, когда обижают.
— Вас?
— Зачем меня? Я сама кому хочешь… так махану, что не обрадуется.
— Стало быть, сердится? — повторил Изместьев. — Не может видеть, когда с кем-нибудь поступают несправедливо?
— Вроде так. Верно. И так бывает.
— И как в таких случаях себя ведет?
— Известно как, — пробурчала Тужилина, поглядывая на Изместьева всё более и более неодобрительно. — Кипит… Думает, воевало не растерял. Пошумит да и за бок схватится.
Изместьев приподнялся.
— Евдокия Николаевна, мы немного побеседуем с хозяином дома? Не возражаете?
— Он же, — запнулась Тужилина, — не может. Не разговаривает. Иль у вас из памяти вон?
— Не волнуйтесь, мы не забыли.
— Милок, — не на шутку встревожилась она. — Зачем это? Ты чего? Впрямь что-то худое задумал?
— Нам необходимо с Павлом Никодимовичем побеседовать.
— Это как же — больного терзать?
— Мы недолго, Евдокия Николаевна.
— Ох, — покачав головой, вздохнула Тужилина, — как же вы нам надоели, Господи.
И ускользнула в чулан, прикрыв за собой дверь.
7
— Стало быть, так, — выключив магнитофон, негромко сказал Изместьев. — Приступаем… Действовать осмысленно, сообща… Напоминаю… Преступлению сопутствует аффект. В психике — существенные отклонения. Изменяется мыслительный процесс, скорость и правильность ответов, реакций. По-другому распределяется внимание, иначе закрепляются и сохраняются навыки… Что для нас особенно важно — остаются следы преступления. В заметной форме… Наша с вам задача — суметь выявить эти следы и, по-возможности, зафиксировать.
— И откуда вы всё это знаете? — восхищенно произнес Севка.
— Набор слов, — продолжал Изместьев. — По очереди, строго по одному… Там, в сторожке, вас интересовало, зачем я исписываю лист. Причем, разными, будто бы не связанными друг с другом словами. Теперь понятно?… Он отвечает. Тоже словом. Любым. Первым попавшимся, какое придет в голову. Мы с вами фиксируем время и степень волнения… Метод ассоциативный. Здесь нет ничего случайного. Если предъявляется обыкновенное слово, не связанное с событием, то и отвечает он обыкновенно. А когда предъявляете слово, которое вызывает определенное воспоминание, тогда, во-первых, всё сильно тормозится. Во-вторых, ответ — с явными признаками возбуждения… Заминки, многословие. Ответ, как правило, примитивнее, чем обычно. И, в-третьих — окрашенная реакция… Кроме того, словесный ответ напрямую связан с мышечным действием. Надо бы измерять еще и усилие — например, нажим руки. При возбуждении сила сжатия увеличивается, и стрелка дрожит, скачет или плавно идет вверх. К сожалению, такого прибора у нас с собой нет, и поэтому, Ваня, возьмешь его руку в свою — вот так — и последишь, что с нею будет происходить. А ты, Всеволод, помимо магнитофона будешь еще и записывать его ответы.