Ласточка - Наталия Терентьева

– Анна…

Таисия заговорила негромко, и вся ее манера была такой приятной и располагающей к себе, что Анна, привыкшая за два года максимально закрываться и не приближаться ни к кому, четко ограничивая пространство формального общения, не смогла не отреагировать на то, что прозвучало сейчас в голосе Таисии. Тепло, дружеское участие, уверенность в своей правоте, не переходящая в привычную настырность окружающих ее очень религиозных людей, явная симпатия…

– Да? – Анна заставила себя посмотреть ей в глаза.

– Ты сама слышишь, что ты говоришь? Сестра влюбилась в монаха?

– Но это же так. В послушника, но у него скоро постриг.

– И что она с этим будет делать?

– Пусть поедет. Пусть он ей скажет, что любит Бога больше, чем ее. А здесь что она будет делать? Сохнуть, страдать? Ей же девятнадцать лет!

– У тебя совсем другие критерии. Здесь она окружена заботой, здесь она у чистого источника, с ней точно ничего плохого не случится. Ты можешь взять на себя ответственность за то, что с ней будет, когда она вырвется из стен монастыря?

– Она уже вырвалась, – вздохнула Анна. – Вы же видели. Насильно ее приводить? Убалтывать?

– И куда она в таком случае поедет? У нее разве есть дом?

– Сгорел дом. Баня есть, в ней можно жить.

– Она сможет доехать к тому человеку? Это далеко?

– Достаточно, ночь езды на поезде. Думаю, что сможет. Она же дееспособна. Пусть живет, Таисия. Она не сама сюда пришла, ее привезли соседи.

– Если привезли, уже не вполне дееспособна, значит.

– Да нет, – пожала плечами Анна. – Она просто была в ужасе от случившегося. Вот добрые люди и посоветовали – вместо того, чтобы дом восстанавливать и дальше плакать в нем о матери, лучше уйти в монастырь и плакать здесь. А здесь, вы же знаете, плакать некогда, – горько пошутила Анна, с удивлением прислушиваясь к тому, что она говорит. Она давно не была такой словоохотливой и ироничной.

– А ты? – спокойно, хотя и достаточно осторожно спросила Таисия. – Ты как?

– Я – что? – немного напряглась Анна. – Пожалуйста, можно я пойду? Меня ждет Ольга.

– Нет. Я сама схожу к мать Елене и попытаюсь ее уговорить отдать Ольгин паспорт. Жди меня здесь.

Анна кивнула. Она верила, что все, что говорила Таисия, – правда. Вот, пожалуй, за этим стоит идти в монастырь, что здесь встречаются изредка такие люди. Как она любила в своей прошлой жизни ездить в какую-нибудь глухомань, где меняются критерии и ценности, где «большая Россия» для людей – где-то там, очень далеко, где многие никогда не выезжали из своей области – дорого, машин нет, невозможно накопить на билеты, и реальности мегаполисов знают только по фильмам и новостям в телевизоре. Если ей в поездке удавалось познакомиться с бесхитростным, честным, абсолютно искренним человеком, она считала это за свою удачу. Тот, кто и мог бы соврать – ума бы хватило, да незачем. Иная жизнь, иные реалии.

Была ли Таисия такой раньше или стала здесь, в монастыре, – теперь не узнаешь. Но Анна отчего-то знала, что для Таисии смысл пребывания в монастыре отчасти в этом – что можно быть такой. Законы в их монастыре не самые строгие, двойных стандартов и явных несправедливостей, о которых шепчутся, рассказывая о жизни в каких-то других монастырях, нет. Если что-то и не так, то это точно перевешивается «покоем и благостью», о которых говорила Таисия. Может быть, у нее тоже что-то случилось, как у Анны? Если спросить – с охотой расскажут. Но она ничего не спрашивает. Такие пересуды не поощряются, но строго не возбраняются. Спроси вот, скажем, у Стеши – та бросится рассказывать.

Анна присела на лавочку, с ужасом видя, как из-за часовенки появился Виталик. Подпрыгивая на одной ножке, он держал что-то в руке. Это что-то болталось и издавало странные звуки.

– Ой! – радостно закричал Виталик, увидев Анну, и припустился к ней. Пробежал несколько шагов и резко остановился, вспомнив, что Анна довольно жестко прогнала его от себя. – Вот! – Он на расстоянии протянул к ней руку.

Анна смотрела на то, что болталось в ладошке у Виталика, и не верила своим глазам. Огромная мокрая коричневая жаба, которую Виталик запросто держал за одну лапку, истошно квакала хрипловатым голосом и дергалась, пытаясь вырваться.

– Гадость какая! – искренне проговорила Анна. – Отпусти ее немедленно. Сюда подойди!

Она увидела, что вся рубашка у мальчика залита чем-то красным. Тот довольно смело припрыгал к ней поближе. Анна явственно различила запах вина.

– Поближе подойди.

Она сама притянула к себе Виталика.

– Это что у тебя? – Анна ткнула пальцем в мокрое еще пятно, которое шло от воротника до низу рубашки на одной поле.

– Ничего, – бесстрашно глядя ей в глаза, ответил Виталик. – Просто.

– Жабу выбрось! – сквозь зубы сказала Анна.

– Не-е-е… Я ее отлавливал… Чё я ее теперь выпустю… Не-е-е-е… – стал смеяться Виталик.

– Меня радует твоя смелость и твое хорошее настроение, – очень зло сказала Анна. – Ты… – Она остановила себя. Что она ему скажет? Что он – маленький урод?! Что он живет, такой глупый, ничтожный, а ее Артем не живет? Что он, Виталик, сын потерявшей себя алкоголички, выживет в любой ситуации? Во-первых, этого никто не знает. А во‑вторых, Виталик ни в чем не виноват.

Почувствовав ее противоречивые мысли, мальчик стал тихонько отступать от нее.

– Стой! – прикрикнула Анна. – Почему у тебя вино на рубашке?

– А … его знает!

Мальчик ответил ей матом, да так легко, что было понятно – он не знает отличия обычного языка от мата. Если вчера и сегодня вокруг него мата нет, он этого еще не успел понять. Там, где он живет, на мате разговаривают, ругаются, шутят, комментируют новости, а также объясняются в любви и воспитывают детей.

– По губам хочешь получить за такие слова? – все же сказала Анна. – Нельзя это говорить!

– А что можно?

– Все остальное можно, кроме этого слова. И еще…

Что? Как объяснять? Список запрещенных к употреблению слов ему давать? Или вот так, каждый раз, когда он будет материться, останавливать его?

У Анны неприятно заныло где-то в грудине. Черт, черт, вот надо же было, чтобы именно ей дали этого мальчишку… Можно надеяться, что он долго здесь не задержится, что его определят все-таки куда-то, не к ним в приют, которого пока официально нет. Хотя если монахини захотят, если так решит мать Елена, то мальчик останется в приюте и будет нигде не учтенный. Никто его еще долго не хватится, кому он нужен… Но ему в школу надо ходить… Так что! Откроют здесь школу, и будет он пока единственный ученик. А Анну назначат ему в учителя… Нет! От одной этой мысли Анне стало нехорошо.

– Я спрашиваю тебя – где ты облился вином?

– Чё? Где вино?

Мальчик хитрил умело, сделал привычно глупое лицо, открыл рот. Знает – как. Нашел для себя приемы, пользуется. И это наверняка работает со взрослыми. Ведь он даже хорошенький, кукленок просто – если отмыть его, постричь, причесать, заставить чистить зубы и, главное, – заставить заткнуться на время, пока он не напитается другим – и языком, и мыслями.

Анна махнула рукой, словно пытаясь остановить свои мысли. Какая ей разница! Все равно честно и тем более истово выполнять такое послушание – заботиться об этом мальчишке – она не будет. Не будет, и все. Пусть лучше ее накажут как-то.

Виталик тем временем, размахнувшись, изо всех сил швырнул лягушку в траву. Анна видела, как через некоторое время та прыгнула в кусты.

Виталик потер грязные ладошки, подул на них.

– Бородавки будут от жабы, – сказала Анна.

– Чё? – залился хохотом Виталик. – Борода? На руках? Борода-а-а…

Анна не стала отвечать. Она видела, как сестра Таисия зашла в корпус, где у игуменьи был ее кабинет. Дверь больше не открывалась. Паспорт Анны тоже лежал у игуменьи, таков порядок. Ничего в этом особенного нет, раньше в гостиницах паспорт забирали… Но есть что-то в этом тревожное… Такая степень несвободы… А она за свободой сюда пришла?

– Я Богу помолился. – Виталик сел прямо на землю рядом с Анной, но на безопасном расстоянии и стал рассуждать как бы сам с собой. – Все рассказал ему, он меня за все простил.

– За что? – машинально спросила Анна, тут же кляня себя – ну что ей дался этот мальчик? Сидит и сидит, разговаривает сам с собой, и пусть. Он как будто исполняет за нее послушание. Ей велели опекать его, она не может, так он сам к ней лезет. Как странно все. Как будто действуют еще какие-то законы, невидимые, непонятные, ты не можешь им сопротивляться, законы нечеловеческие… А какие? Божьи? Это не та степень веры, к которой готова Анна. Нет, далеко не та.

– За жабу… За вино… И вот… – Виталик достал из кармана смятую пятидесятирублевую купюру и, покопавшись, серебряную сережку.

– Где ты деньги взял?

– Стырил. – Виталик улыбнулся изумительной улыбкой. Передние зубы у него были еще молочные. И такие выразительные голубые глаза. Тем более что сейчас он не врал.