Оренбургский владыка - Валерий Поволяев

— И мне стрелять не хочется, — признался калмык, — грешно как-то. Но стрелять надо. И Еремея поднимать на ноги надо, и тебя поддержать, — он шумно вздохнул.

Удалов с хрипом втянул в себя воздух, встревоженно дернул головой и замер. Прислушался к чему-то далекому, для калмыка неведомому, ничего не услышал, поник всем телом, обвял…

— Как там Шурка моя, — прошептал озабоченно, тихо, и калмык понял, о ком говорит Удалов. — В городе куда голоднее, чем нам, — люди дохнут сотнями…

— Откуда знаешь? — спросил калмык.

— Знаю, — Удалов поежился, словно хотел поглубже забраться в свою одежду, но тесно было в ней, неудобно, а главное — холодно.

— Ну и что Шура? — калмык покосился на спутника. — Пишет?

— Ага, — Удалов усмехнулся, — письма привозит мне почтовый курьер на белой лошади…

— Ты чего, женился на ней? — полюбопытствовал калмык.

— Женился, — просто ответил Удалов, — без меня она пропадет.

— Это почему же?

— Те, кто побывал у атамана в руках — пропадают. А Шурке пропасть нельзя, у нее брат недозрелый на руках. Сгинут оба.

Удалов неожиданно начал заваливаться набок, сползая с седла, побледнев лицом, поспешно ухватился за луку, с трудом выпрямился. Ветер с воем поднял с наста горсть жесткого мелкого сеева, швырнул ему в лицо, словно издеваясь. Удалов хотел выругаться матом, но вновь вспомнил Сашу и улыбнулся.

— Чего расцвел, как подсолнух? — спросил у него калмык, хотя и без слов было понятно.

— Шурк, она… А Дутов здорово обидел её, — сказал Удалов, — очень сильно обидел.

— И что?

— Да то, что после этого он мне врагом заделался.

Продолжать разговор было опасно: хоть и безлюдна степь, и никого в ней, кроме зайцев, да орлов, а все, что в ней происходит, — известно бывает многим.

— Ты это, — голос у калмыка сделался хриплым, — умолкни! Понял?

Стрелять из карабинов по зайцам всегда несколько неудобно, и все же охотники добыли двух косых, привезли их в клуню. К вечеру приготовили шулюм — блюдо для больного человека вкусное и полезное. А главное — способное поставить его на ноги.

Калмык буквально висел над Еремеем, требовал, чтобы тот съел шулюм.

— Хлебай, хлебай, иначе не выздоровеешь.

Еремей отрицательно мотал головой, потный, слабый, сводил брови в одну упрямую линию, давился, но ел. С этого дня, с шулюма заячьего, заправленного степными корешками, дело пошло на поправку.

— Молодец, огурец! — смотрел на него калмык и радовался.

Глядя на приятеля, взбодрился, начал с проснувшимся интересом посматривать на жизнь и Удалов.

Бои в те дни шли слабенькие — не бои, а обычные перестрелки. Дутов получил новое назначение — стал главным начальником Оренбургского края — такая должность родилась в недрах колчаковской Ставки — нечто вроде поста генерал-губернатора, если подходить к должности со старыми, царского времени мерками. В состав края была включена Оренбургская губерния — почти целиком, без двух уездов, Челябинского и Троицкого, чей недостаток компенсировался двумя уездами Тургайской области — Кустанайским и Актюбинским.

Довольный новой должностью, Дутов первым делом написал несколько воззваний, посвященных национальному вопросу. В армии он теперь почти не появлялся, твердо уверовав, что в конце лета, в августе, белые займут Москву.

Десятого мая девятнадцатого года армия, которой он командовал, была расформирована. Вместо нее появилась Южная армия, состоявшая из казаков лишь наполовину. Дутов был освобожден от должности командующего, но обстоятельством этим совершенно не огорчился, поскольку и тут его самолюбие не пострадало — он получил назначение на пост походного атамана всех казачьих войск России и одновременно стал генерал-инспектором кавалерии. Портфель же оренбургского войскового атамана Дутов сдавать пока не собирался, держал его при себе — а вдруг пригодится? Свои действия Александр Ильич просчитывал на несколько шагов вперед.

Однако напрасно он полагал, что армейскими делами ему больше не придется заниматься — будет он отныне творить лишь политику, да представительствовать в президиумах. К осени девятнадцатого года положение белых стало окончательно безнадежным, они оказались загнаны в угол. Южную армию вновь переименовали в Оренбургскую, и во главе ее опять встал Дутов. Начальником штаба был назначен генерал Зайцев [59]. Атаману очень хотелось, чтобы на эту должность вернулся Вагин, к которому он успел привыкнуть, либо кто-нибудь из генералов более близких, но стало не до жиру, и атаман согласно наклонил голову: пусть будет Зайцев.

Оренбургская армия начала отступать — драпала так, что красные части за ней не поспевали — в степи лишь могильные холмики вырастали. Дутов грешным делом даже всплакнул — станичников было жаль. Продуктов, лекарств и патронов не хватало, по степи гулял голод, свирепствовал тиф. Дутов понял — если он встанет на пути бегущих, его просто-напросто изрубят шашками. Атаман потемнел и похудел от забот, от понимания бесперспективности боевых действий, от того, что давно не ел нормальной горячей еды.

К середине октября тиф выкосил половину Оренбургской армии. Была надежда, что зима и болезни остановят красных, тогда, оторвавшись от них, можно отдышаться, прийти в себя, но надежда эта оказалась тщетной — красные не останавливались ни на миг. Шестнадцатого октября они заняли Петропавловск, оседлали железную дорогу и погнали по ней Дутова на восток.

Несся атаман по «колесухе» со скоростью курьерского поезда, да оглядывался, боясь, что части Пятой советской армии ворвутся к нему в тамбур вагона. Плохо было атаману. Рассчитывал он остановиться на Ишиме, но красные поднажали, и Дутов перелетел через реку, не сбавляя скорости и теряя людей.

Удалось задержаться на линии Атбасар — Кокчетав и приготовиться к обороне. Но шестого ноября поступило пренеприятнейшее известие — пал Омск, столица Верховного правителя. Пришлось снова собирать вещички и катиться дальше. И — изобретать новые методы борьбы.

Дутов начал подумывать о партизанской войне. И опять смешали все карты красные — они с севера устремились на Акмолинск и овладели им. В тылу у Дутова сложилась угрожающая обстановка — слишком много там скопилось неприятеля, — и части атамана продолжили отступление.

Над мерзлой степью нависло плоское выстуженное небо. Полог его целиком, от края до края, был будто выкован из серого металла, на котором ничто не задерживалось — ни звезды, ни луна, ни солнце. Даже облака, и те соскальзывали с плотного чугунного полога, их место быстро занимали другие.

Платонов, небритый, с обожженным морозом лицом, выманил из норы сонного недоумевающего сурка, и в то же мгновение из винтовки его сшиб калмык. В крохотной низинке друзья развели костер, в закопченный котелок напихали снега и сварили сурка.

На запах еды сбежались голодные тощие солдаты — они были готовы смести горстку счастливцев, но над котелком поднялся Платонов и демонстративно подкинул в руке карабин:

— Ребята, не шуткуйте!

Солдаты, рыча, отступили от костра. Калмык зачерпнул ложкой немного варева, подул на него, причмокивая вкусно, попробовал:

— Соли мало.

Соль так же, как и хлеб, шла на весь золота. Платонов вздохнул, перебросил карабин из одной руки в другую, достал из кармана шинели мешочек:

— Расходуй с умом.

С похлебкой расправились в несколько минут. Последним на дно чугунка запустил ложку Еремей, ничего не выскреб и, облизав ложку, сунул ее в заплечный мешок. Крякнул с невольной досадой:

— Мало!

— Зверья в степи совсем нет. Я тут бывал раньше, охотился, — сказал калмык. — Здесь и лисы были, и волки, и коз много.

Еда из-под каждого стебля смотрела. А сейчас…

— Ушла еда на юг, — Еремей вздохнул, — война отогнала.

Потапов согласно кивнул.

— Было бы в армии больше коней и верблюдов — зарезали бы, — сказал он, спрятав ложку в карман.

Прапорщик вытянул вдруг голову, поспешно вскочил с места, гулко пристукнул каблуком одного сапога о другой и рявкнул сипло:

— Встать!

Вдоль костров шел в высокой казачьей папахе Дутов, за дни и месяцы отступления он стал еще меньше, совсем сдал в весе и росте, с серого лица устало смотрели черные глаза. Сапоги у атамана, несмотря на походные условия, были начищены до блеска. Он медленно двигался вдоль костров, прикладывая руку к папахе, останавливался, что-то говорил греющимся солдатам, шел дальше.

За атаманом вплотную, не отставая ни на шаг, перемещался ординарец — дюжий есаул, с торсом, плотно перехваченным кожаными ремнями. Есаул предусмотрительно расстегнул кобуру маузера, готовый в любую секунду прикрыть атамана. Поскольку Дутов занимал сейчас главную казачью должность в России и ему подчинялись все казачьи части от Терека и Екатеринодара до Хабаровска и Никольск-Уссурийска, то и в ординарцах у него теперь ходил не безродный Еремей Еремеев, а казак в хорошем офицерском чине — есаул Мишуков.