Оренбургский владыка - Валерий Поволяев

Все трещало по швам. Дутов не знал, куда, к кому ему прислониться, от кого можно ожидать помощи. Связь с Сибирью была прервана, Колчак ничем не мог помочь оренбуржцам, хотя на помощь адмирала Дутов очень рассчитывал.

— Я не знаю, что делать, — жаловался атаман Акулинину, прижимая ладони к крупной, коротко остриженной голове. — Чехословаки побросали свои позиции и драпанули на восток… Красные выжимают из нас последние соки. Что делать?!..

Генерал Акулинин к моменту появления своих воспоминаний был уже глубоким стариком-пенсионером, и запоздало лил «воду» на собственную мельницу, делая это очень старательно, чтобы ни одна капля дорогой влаги не пропала даром: «Оренбургское командование не ограничивалось защитой одной войсковой территории. В ущерб своим краевым интересам, когда того требовала общая обстановка, атаман Дутов посылал целые полки на поддержку соседних фонтов, которые как раз нуждались в коннице. Условия, в которых приходилось бороться оренбургским казакам, были чрезвычайно трудные».

Короче говоря, Дутов вчистую продувал свою партию, выражаясь языком дворников 1920 года, и всякое объяснение, — да еще задним числом, — почему это происходило, достойно только грустной насмешки. Легких условий не было ни у кого — ни у Колчака, ни у Деникина, ни у Фрунзе, ни у Тухачевского…

Акулинин объясняет свои трудности тем, что в крае не было никакой серьезной промышленности, кроме мукомольной, кожевенной и мыловаренной. Но ведь муку можно было легко менять на снаряды, а мыло — на патроны, снабженцы всех фронтов, и красных и белых, занимались этим очень успешно.

Жаловался Акулинин и на порядок, бытовавший в ставке Колчака, — все самое лучшее, свежее доставалось в первую очередь Сибирской и Западной армиям, которые, кстати, дрались гораздо успешнее войск Дутова. Еще генерал сетовал на нехватку пушек и пулеметов, которые в самые ответственные минуты боя неожиданно замолкали — кончались патроны. Но именно от Дутова и только от него зависело изменение такого порядка.

В общем, как говорится, у плохого танцора всегда что-нибудь не так.

Ночью Дутову прямо в вагон позвонил из Омска Лебедев — начальник Ставки Колчака. У Лебедева голос был, как у завсегдатая великосветских пирушек, — вибрирующий, высокий, — разговаривал он с Дутовым словно постоялец дорогой гостиницы с мальчиком, продающим на улице газеты. Атаман, нервно относившийся ко всякому пренебрежению, даже плечами задергал, услышав лебедевский голос.

— Ваша главная задача — не дать большевикам наладить регулярную железнодорожную связь с Туркестаном, — начал втолковывать Лебедев атаману. — Вы слышите меня?

Дутов молчал — его коробило высокомерие Лебедева, менторские нотки, которые не могла скрыть даже плохая телефонная связь.

— Слышите меня? — повторил вопрос Лебедев.

— Так точно, слышу.

Под контролем дутовских войск находился лишь небольшой участок железной дороги, недавно отбитый между Актюбинском и Илецкой Защитой, все остальное держали в своих руках красные. Железную дивизию под командой Гая [54] невозможно было ни сломать, ни согнуть. Атаман, пытаясь узнать через свою разведку, кто такой этот несгибаемый Гай, удивлялся каждый раз изворотливости, храбрости, непредсказуемости красного комдива, неожиданности его тактических решений. Поражался тому, как может маленький офицерик с крохотным званием одерживать победы над ним, генерал-лейтенантом, окончившим Академию Генерального штаба… Нет, было в этом что-то неестественное, не укладывающееся в голове…

— Ну что скажете?

— Поставленную задачу я постараюсь выполнить.

— Не «постараюсь», Александр Ильич, а — выполнить обязательно. Понятно?

От резкого надменного голоса начальника колчаковской Ставки в голове возник звон. Дутов в очередной раз раздраженно передернул плечами.

— Понятно? — вторично спросил Лебедев.

— Так точно, — с трудом, будто гимназист, не знающий, как вести себя с классным наставником, выдавил Дутов.

Задача перед его армией была поставлена локальная, смехотворно малая. Иное дело — брать города, окружать соединения противника, загонять их в котел, запечатывать и месить, месить, месить все, что в нем окажется, — до тех пор, пока содержимое не превратится в кашу.

Но сколько ни пытался Дутов соорудить котел, сколько ни старался работать мешалкой, ничего у него из этого не получалось. Все свои битвы, одну за другой, он проигрывал. Озадаченно мял пальцами шею, сипел, глотал порошки от головной боли, раздраженно дергал плечами, гасил досаду чаем, коньяком, шубатом [55] …. но ничего поделать не мог. Если что-то планировал — красные опережали его. Если задумывал прорыв, — встречал непробиваемый заслон. Если принимал решение отступить на «заранее подготовленные» позиции, — позиции эти оказывались занятыми, и из вырытых им же окопов начинал хлестать такой огонь, что на глазах вскипали слезы, а ноги сами поворачивались на сто восемьдесят градусов.

Именно в эти трудные дни атаман понял, что полководец из него никакой. А вот политик… политик из него еще может выйти. Хотя то, что власть уплывает из рук, сознавать было горько.

Он ожидал ударов изнутри, из войска, но не знал, кто именно их теперь нанесет. Войсковой атаман Каргин, Махин, Валидов, Чайкин — это фигуры уже отработанные. Должны возникнуть новые. Дутов очень чутко, обостренно следил за всем, что происходило в подведомственном ему войске.

Не зря атаман находился настороже — удар ему нанес генерал Сукин [56], командующий Шестым Уральским армейским корпусом. Глядя на то, как атаман «плавает» в военных вопросах, морщась от внутренней досады из-за опасения за возможный распад войска, за поражения, которых выпало уже столько, что потерян счет, Сукин написал докладную записку. В ней он изложил свои мысли по поводу возможного печального конца Оренбургского войска, а заодно перемыл атаману все его косточки — между прочим, по делу.

Перед тем как отправить записку в канцелярию Третьего войскового округа, Сукин собрал несколько человек, которым доверял. На улице стоял суровый февраль девятнадцатого года….

Перед собравшимися генерал выступил с короткой речью.

— Я не верю Дутову, — сказал он, — хотя знаю его давно. С детства, если быть точным. И семью его, главу фамилии Илью Петровича Дутова, знаю давно. С младшим Дутовым я учился в Академии Генерального штаба. Более тупого и нерадивого ученика в Академии не было. Именно это знание и привело меня к выводу, что атаман наш приносит войску много вреда и мало пользы. Очень мало… Александра Ильича, пока не поздно, пока мы не погибли окончательно, надо переизбирать. И руководитель он слабый, и военного опыта у него мало, и политической честностью он не обладает, а уж гражданским мужеством не обладает тем более.

Собравшиеся подавленно молчали.

— Лишь одно он умеет делать с подлинным мастерством — возвышать себя. Это также идет в ущерб общему делу. Вы посмотрите, как у нас расколота офицерская часть общества!.. В общем, взгляды свои, все, что мне известно, я изложил в этой вот записке, — Сукин показал собравшимся несколько густо исписанных листов бумаги. — Можете ознакомиться…

— Не отсылайте записку, господин генерал, — попросил Сукина один из доброжелательно настроенных друзей, — она не поможет… Бесполезно. В результате пострадаете вы. Атаману все записки — что мертвому припарка.

Будучи честным человеком, генерал искренне страдал от того, что видел, — не отправить бумагу, да еще после того, как ознакомил с нею своих друзей, — он не мог. Результат же доброжелатель генерала предсказал точно: Сукин был вызван на заседание круга и «за грубую клевету на войскового атамана и правительство» исключен из казачьего сословия. Кроме того, войсковой круг направил Верховному правителю Колчаку бумагу, в которой просил снять Сукина с должности командира корпуса. В общем, атаман разделался с Сукиным в полной мере.

Точно так же он разделался с «неблагонадежным» полковником Рудаковым, которого вначале послал в Китай за провиантом и винтовками, а потом неожиданно предположил, что Рудаков, завернув на обратном пути в Омск, может дать атаману нелестную характеристику. Дутов решил просто-напросто уничтожить полковника, опередив его и отправив в Ставку на него такую характеристику, с которой тому не только в войсковом правительстве нельзя работать, но и погонщиком верблюдов…

В письме Колчаку Дутов предостерегал адмирала от контактов с неугодным полковником, обвинял Рудакова в ничегонеделании, болтовне, жадности, хитроумии, в ловкости и готовности ради денег продать кого угодно и что угодно, даже войсковое знамя. В довершение всего он сделал недвусмысленный намек на то, что Рудаков «замешан в некрасивых сношениях с германскими агентами через жену-польку».