Долгое дело - Станислав Родионов

— А чем же? — тоже вроде бы распаляясь, крикнул инспектор.

Теперь Закаблук придвинулся к нему плотней, наступая плечом и узким, прямо-таки бодливым лбом. Нос подъехал к лицу инспектора, как утка подплыла.

— Примечаешь на физиономии отметину?

На его скуле проглядывался уже пожелтевший овал.

— Да, бывший синячок.

— Бык угостил.

— За что?

— Корм ему задавал. Я чуть коньки не отбросил. А у меня в бригаде баб полно. Визжат на весь комбинат.

— Что ж это за быки?

— Привезли такой гурт. Злющие, с кольцами в носу. За ставку-то рисковать жизнью. Понимаешь ход моей обиды?

Инспектор задумчиво вытащил сигаретку, позабыв, что он не курящий. Осталось задать последний вопрос, контрольный, чтобы проверить свою догадку:

— Ну, и не кормили?

— Рисковать-то своими потрохами…

— Что потом?

— Какие подохли, какие отощали. А когда пришла эта, телетюпка, бычков-то других пригнали, небодучих.

Петельников таки закурил, уже не ради беседы — для себя. Вечером идти в бассейн — там выдохнет весь никотин. Неужели разозлился? Неужели из-за бычков?

— Сколько подохло-то?

— Не считал.

— Семён Иваныч, а какой у вас тут самый дешёвый продукт?

— Студень из хрящей да хвостов.

— Знаешь, чего я сейчас попрошу у директора?

— Палочку копчёной колбасы, — расцвёл Закаблук.

— Нет, я попрошу истолочь тебя на студень.

Из дневника следователя.

Есть люди, вроде Калязиной, у которых запечатана душа. Чем, кем и зачем — не знаю, но этому нет ни смысла, ни оправдания. Допустим, этой душою никто в своё время не занялся. Но ведь на неё ежедневно и ежечасно жизнь льёт свою благую влагу. Люди своими хорошими чёрточками, дети своей непосредственностью, цветы и травы своей красотой, солнце своими лучами…

Поэтому неправда, что её некому распечатать. Не хотят, — она же запечатана.

Добровольная исповедь.

Думаю, что эгоизм — это естественная форма существования индивида, поскольку любить ближнего больше себя так же смешно, как отгрызть собственную руку. Гляньте на природу… Жёлтенькие и нежные цыплятки слабенькими клювиками забивают своих же собратьев насмерть. А ведь у людей кулачищи. А дикие животные? Стройные, поджарые, молодые… Потому что они эгоисты и живут по законам естественного отбора. А мы сморкаемся, увидев больного. Выжимаем слезу при виде убогого. Спасаем жизнь заведомому идиотику. Гуманизм? Нет, вырождение общества и засорение генофонда, что в конечном счёте приведёт к вымиранию человечества.

Следователю Рябинину.

В молодости я плавал. Однажды шли мы южными широтами. Жара была такая, что будто не морем идём, а пустыней едем. Откуда-то на корабле появился странный тёмный человек. Он ходил промеж матросов и вроде бы кого-то искал. Затем говорит: «Его здесь нет». И куда-то исчез. Мы искали его, но он пропал, как в воду прыгнул…

Позже выяснилось, что в этот день и в этот же час умер отец капитана. Последние мысли умирающего были о сыне, и перед смертью он сказал про сына: «Его здесь нет».

Вы можете это объяснить?

Уважаемый гражданин Сухотов!

К сожалению, ничем, кроме сильной жары, я этот случай объяснить не могу.

Воздуха, настоянного на осени, осталось шагов на двадцать — до распахнутых металлических воротец. Рябинин вдыхал глубоко, разминая грудь лёгкой и приятной болью. Воздух тут отчего? Кислород же безвкусен. Пылинка с земли, водинка с травы… С жёлтого листа, с мокрого ствола…

Двадцать шагов кончились. Остался последний, который вынес бы его за ворота, на асфальт и бензин. Последний шаг остался и человеку в синем плаще и тёмной шляпе, идущему по соседней дорожке, тоже впадающей в эти воротца. Рябинин улыбнулся. Человек хотел ответить улыбкой, но тень, неприятная ему самому, не пустила её дальше уголка губ. Посуровел и Рябинин.

— В прокуратуру? — спросил Беспалов.

— В неё, — сухо отозвался следователь.

— Что с Калязиной?

Вот откуда неприятная им обоим тень, — прокурор беспокоился о деле.

— Сегодня тёплое утро, — ответил Рябинин.

Юрий Артемьевич посмотрел сбоку каким-то взглядом-крюком. Но они миновали железные воротца, чего Рябинин и и ждал, — ему не хотелось отвечать там, в жёлто-зелёном мире осени; Калязина была из мира по эту сторону воротец, из мира асфальта и бензина. И, ступив на панель, он собрался было ответить, что с Калязиной, но прокурор, словно освободившись в парке от тяготевшего груза, вдруг улыбнулся:

— Кстати, о том счастье, про которое вы забыли…

Кстати. На проспекте, среди бегущей толпы, на ходу, перед напряжённым днём…

— Человек, который постиг, что работать интересней, чем отдыхать, всегда будет счастлив.

Беспалов немного опередил следователя, пытаясь высмотреть в его глазах ценность своей мысли. Рябинин помолчал, удивившись её глубине.

И промелькнуло, исчезая…

…Умные мысли приходят всем. Только от некоторых сразу же уходят, потому что умные мысли — не деньги и не каждому нужны…

— Хорошо, — подтвердил Рябинин, — но смысла жизни этим не объяснишь.

— Увлечённость работой всё объясняет.

— Я знавал неинтересных людей, увлечённых работой, — как-то между прочим, не для спора, бросил Рябинин, потому что об этом было уже говорено.

— Про интересность не знаю, но эти люди хорошие.

— Я знавал плохих людей, увлечённых работой…

— Они полезны для общества.

— Я знавал вредных для общества людей, увлечённых работой…

— За каких же вы людей?

— Я не за человека, увлечённого работой, а за человека, увлечённого жизнью, — воодушевился Рябинин, тоже слегка забегая вперёд и заглядывая в лицо прокурора.

— Неплохо, — согласился Беспалов. — Но я встречал немало подлецов, увлечённых жизнью.

Они рассмеялись одновременно — от хорошего разговора, от приятной ходьбы, от доброй осени и от тех десяти минут, которые у них остались до работы.

— А что же вы не на машине? — спросил Рябинин.

— Осень хороша.

— Сейчас будут клёны.

— Да, будут…

И клёны встали в крохотном скверике, который, казалось, самовольно раздвинул дома и втиснулся. Летом меж каменных стен эти клёны не очень заметны, да и зелени на проспекте много. Но осенью на них опускается купол огня, который рвётся ветром: большие куски — на крону, кусочки — на землю… И жарко меж стволов.

Беспалов взялся за свой подбородок, опробовав его на крепость. Сейчас спросит о смысле жизни — нашёл ли?

— Сергей Георгиевич, у вас характер трудный?

— Нет, — может быть, чуть резковато ответил Рябинин: его об этом спрашивали, ему об этом говорили.

— Некоторые так считают, — сказал прокурор бесцветным голосом, как бы отмежёвываясь от тех, некоторых.

— Некоторые зарабатывают свой хлеб, пресмыкаясь. А кто работает гордо, кажется им человеком с плохим характером.

— Вы всегда с чем-то боретесь…

— Да? — удивился Рябинин.

С собой. Всю жизнь он боролся с собой. Борьба шла между ним и тем лёгким, простым и благополучным парнем, каким бы он хотел быть. Или между ним, Рябининым, и тем идеальным человеком, каким бы он хотел быть. Борьба нескончаемая и бессмысленная, потому что он всегда будет пробовать измениться и всегда будет оставаться самим собой.

И промелькнуло, исчезая…

…Все мы стремимся к себе, какими мы себя представляем…

— А вы про характер… к чему?

— Он у вас бойцовский.

— Разве — усмехнулся Рябинин.

У него бойцовский характер… Слышала бы Лида. Разве бойцы краснеют от смущения, расстраиваются от грубостей и не спят по ночам от неудач?

— Тогда почему ж борьбу не считаете смыслом жизни?

— Я думал.

Когда? Он не помнил. Видимо, на допросах, в автобусах, во сне… Но он думал.

— Я ещё думаю…

Они бы заговорили о борьбе, не покажись здание прокуратуры. Потом были гранитные ступеньки, сбившие дыхание, так нужное в споре. Потом они вошли в сумрачный коридор, в свет дневных ламп, в звук шагов и в нервный стрекот машинок…

Потом Рябинин увидел у своего кабинета тёмную фигуру, которую он не рассмотрел, не узнал и не понял, сразу отторгая её от дверей нервным и волевым ударом. Но фигура поднялась и целомудренно сказала:

— Доброе утро.

— Здравствуйте, — буркнул он, отпирая кабинет.

Калязина оказалась у стола раньше, чем он снял плащ.

— Сергей Георгиевич, я выздоровела.

— И вроде бы давно.

— Когда я играла в шахматы, то была ещё на больничном.

— Зачем пришли?

— Я же вам нужна, — изумилась Калязина.

Фальшиво изумилась, перестаралась, округлив глаза и распахнув рот. Он её понял — она тянула время, которое всегда играет на руку преступнику. Вроде бы пришла, вроде бы не уклоняется, отлично зная, что без свидетелей она ему не нужна, а собрать их сразу непросто.