Охотники за каучуком - Луи Буссенар

Еще дальше река, изгибаясь, с трудом пробирается по низине, тянущейся на несколько километров. В сезон дождей низина заливается, и даже жгучее экваториальное солнце не в силах до конца осушить эту болотистую низменность, испещренную зеленоватыми зловонными лужами.

Потом русло реки и вовсе теряется в самом настоящем болоте, среди зарослей тростника и жирных растений с блестящими листьями, которые часто называют «ослиными ушами».

Есть там и другие представители флоры — волокнистый стебель, целиком скрытый под водой, заканчивается большими тарелками листьев, или другие, которые еще даже не классифицированы ботаниками, что вполне понятно, — они образуют под водой бесчисленное количество губчатых соцветий, будущей основы тверди.

Действительно, со временем разложившиеся остатки этих растений создадут корку, на которой взойдут неприхотливые муку-муку. Они, в свою очередь, вытянут остатки воды из глубины и отомрут, еще больше уплотнив ее и создав условия для произрастания злаков прерии.

Апурема сужалась и сужалась. Она была теперь всего несколько метров шириной, но глубока по-прежнему. Берега становились ровными и сухими. Вдали показались горы Большого Тартаругала.

Шарль чувствовал, что пироги пересекали невидимую границу между двумя реками. Ведь восемь месяцев в году бассейны Большого Тартаругала и Апуремы сообщаются.

Однако становилось совсем темно, пора было на ночевку. Гамаков не взяли, так что располагаться на отдых приходилось прямо в причаленных пирогах.

На следующее утро, рано на рассвете, лодки покинули Апурему, сплавились по боковому рукаву, потом переплыли в другой, и наконец четыре часа спустя остановились на берегу красивой реки перед просторным шалашом, в нескольких метрах от причала.

Эта река, текущая с востока на запад, шириной метров шестьдесят, и есть Большой Тартаругал.

Негры-гребцы, молчаливые, как слуги палача, причалили свою пирогу, вынули весла и сделали спутникам серингейро знак последовать их примеру.

Потом один из них сказал Шарлю на плохом португальском, указывая на шалаш:

— Вождь там… Он ждет белого.

Шарль, ни секунды не колеблясь, зашел в примитивное жилище и оказался лицом к лицу с негром гигантского роста, вооруженным до зубов, страшной и отталкивающей наружности. Вы, конечно, догадались — это восседал Диого.

Вождь был опрятно одет в чистую шерстяную бледно-голубую куртку, цветную хлопчатобумажную рубашку и брезентовые брюки, низ которых он заправил в башмаки из грубой кожи — обычный выходной наряд деревенского негра. За красным поясом — пара револьверов, сабля рядом — только руку протянуть, а между колен — охотничья двустволка.

При виде европейца, рассматривавшего его скорее с любопытством, чем с тревогой, Диого поднялся и небрежным жестом предложил гостю индейское кресло, представлявшее собой грубое изображение каймана.

Шарль покачал головой и остался стоять.

Подождав несколько долгих минут, он прервал наконец молчание, ставшее неловким, почти тягостным. Колонист обратился к негру по-португальски:

— Кто вы?.. Что вам от меня нужно?

— Ничего не скажешь, господин Робен, — ответил Диого подчеркнуто вежливо, приятным голосом, странно контрастировавшим с безобразной внешностью, — ваши вопросы так точны и лаконичны, что могли бы поставить в тупик любого. Любого негра, я имею в виду… потому что люди моей крови обычно не знакомы ни с риторикой[113], ни с диалектикой[114]. Я — счастливое исключение и могу с вами побеседовать.

Диого произнес последнюю фразу на великолепном французском, совершенно свободно. Шарль даже вздрогнул от удивления.

— Кто я? — продолжал негр, словно ничего не замечая. — Здесь меня зовут Диого… Жак. И я с недавнего времени — вождь приозерного селения. Для вас я Жак Дориба, всего-навсего магистр юриспруденции[115] Парижского университета… Пусть пока будет так. Я это говорю, чтобы вы чувствовали, насколько возможно, что имеете дело с ровней… если не считать цвета кожи — я убежденный расист. Что мне нужно? Получить от вас миллион золотом. Я, кажется, ответил на все ваши вопросы, господин Шарль Робен.

Серингейро некоторое время молчал в изумлении, словно бык заговорил с ним человеческим языком.

Затем, обретая вновь привычное хладнокровие, Робен начал наступать на злобно улыбавшегося Диого.

— Это вы держите в своей деревне мою жену и детей?

— Я.

— По какому праву?

— По праву сильнейшего. И, поскольку вы богаты, я назначаю за них выкуп — миллион. Лично меня такая цифра устраивает. Может быть, вам кажется, что они стоят больше?

— Хватит шутить, поговорим серьезно.

— Я никогда не шучу, если речь идет о деньгах.

Видя, что молодой человек не отвечает, негр добавил:

— Как вижу, мы договорились. Вы передадите мне эту сумму золотом и серебром…

— Да вы сошли с ума! Конечно, вы не просто преступник, вы буйно помешанный. Допустим, я соглашусь на ваши условия. Где, по-вашему, я должен взять такую сумму? Особенно теперь, когда моя плантация совершенно разорена, рабочие разбежались, флотилия уничтожена, одним словом, когда я разорен вашими друзьями, каторжниками.

— Что ж… Можете выплачивать частями. У вас богатая родня, колонисты в верховьях Марони. Для них не составит большого труда достать в Кайенне миллион. В противном случае вы будете работать как негр, работать на негра. Да-да! Мир перевернулся… Это месть внучатых племянников дяди Тома[116].

— Но, однако, в чем я перед вами провинился? Это вы, нарушая святые законы человечности, требуете у меня выкуп и мучаете меня…

— Закон человечности?.. Я такого не знаю. Повторяю, мне известно лишь право сильного, и я собираюсь им воспользоваться.

— Ах ты, негодяй!

— Пусть будет негодяй… Эпитеты меня не трогают. У меня нет причин ненавидеть вас, лично вас, просто вы богаты, а мне нужны деньги. Однако вы — белый, и я хочу сломать вас, как хотел бы уничтожить всех представителей этой проклятой расы.

— Что за зло причинили вам белые или, скорее, какое добро они вам сделали, что вы стали таким кровожадным, алчным и жестоким, при вашей-то образованности?

— Какое зло и какое добро?.. Что ж, вы правы. Всю свою жизнь я словно скован был цепью доброты, которой меня якобы окружили белые, и в то же время с самого детства ваша ужасная культура доставляла мне одни мучения. Нет, не думайте, что я пытаюсь перед вами оправдаться. Плох ли, хорош ли Диого, вас это не касается, и если я все же отвечаю на этот несущественный вопрос, то исключительно из любви к искусству. Да еще, чтобы подогреть воспоминаниями злобу.