Евангелие от Иуды - Саймон Моуэр

Лео поднялся по лестнице к главному входу Библейского центра. «Зверь! — кричали ему в спину. — Зверь!»

Или это было слово «верь»?

Человек в стеклянной кабинке сразу за дверью кивнул ему. «Asalamu aleikum», — сказал человек. Да пребудет с тобой мир. В сложившихся обстоятельствах выражение это казалось несколько ироничным. Лео повернул и зашагал по коридору к архивному отделу с его знаками «Вход воспрещен» и предупреждениями насчет сигнализации и охраны Безгубая пасть поглотила его карточку и, пожевав, сплюнула, сопровождая плевок механическим щелчком.

Массивные двери захлопнулись у Лео за спиной. В архиве царила тишина. Песни с улицы — молитвы, наложенные на нечеткий ритм, — туда не доносились. Внутренний шум здания там тоже не был слышен. Лишь тихое жужжание кондиционеров, лишь грузная неподвижность двойных стекол и огнеупорных дверей. Согласно электронным часам на стене, было без одной минуты шесть. Его собственные часы — старомодные, механические, подарок Мэделин — стояли у клавиатуры и противоречили электронному исчислению: без восьми шесть. Carpe diem, увещевали они.

Лео принялся за работу, как обычно: рутина утешала его, ритуалы — успокаивали. Он включил радио, чтобы послушать утренние новости на «Би-би-си», потом включил компьютер. Активировал работу. Гольдштауб советовал ему говорить именно так. Он активировал работу компьютера. Дута букв, складывавшихся в приветствие «Добро пожаловать во Всемирный библейский центр!», возникла на экране, словно лучи невидимого еще восходящего солнца. Логотип Центра — открытая книга с надписью «Логос» на страницах — заменял весь мир. Диктор на радио спокойно рассказывал об акциях протеста и демонстрациях

Сколько же времени прошло? Месяц? Время казалось величиной эластичной, податливой. Всего лишь месяц со смерти Мэделин? И, следовательно, месяц с того дня, когда Лео прочел первые слова свитка? Она часто ему снилась. Порой она была далекой, недоступной, порой ее присутствие, напротив, становилось слишком явственным: мягкая, нагая, она прижималась к его обнаженному телу, чтобы он мог извергнуться в нее, и тогда Лео резко просыпался и обнаруживал, что живот его влажен от израсходованной понапрасну спермы. А иногда казалось, что Мэделин просто-напросто рядом, и, проснувшись, он ожидал увидеть ее в комнате. Понять, что Мэделин там нет, означало вновь потерять ее.

«Распутный священник совершает клятвоотступничество», — писали в газете «Сан».

Лео открыл директорию и выбрал папку под названием «Иуда». Что случилось вчера? Это он помнил смутно. С ним что-то определенно произошло: приступ паники, возможно, некий срыв. Что же это было? Настенный стенд напоминал: ВЫ ответственны за все документы на полках, ВЫ обязаны вписать свое имя в журнал дежурного, НИКАКИЕ ДОКУМЕНТЫ нельзя выносить из комнаты, и НИ ОДНО ИЗОБРАЖЕНИЕ из какой-либо части свитка Иуды не должно покидать пределов здания. Лео вспомнил беседу с Откомбом. Вспомнил, как показывал ему безжалостно убедительный текст и умолял помочь. Но как? Что остается делать, когда зверь уже вырвался на волю?

Диктор рассказывал о группе фундаменталистов, которые живут в бревенчатой хижине в Монтане и ожидают скорого конца света. «Зверь Апокалипсиса уже на свободе», — заявил один из них. Репортаж был выдержан в иронических тонах: «Би-би-си» забавляли подобные вещи. Сообщалось, что группа хранит противотанковое оружие и винтовки.

Лео выдвинул ящик, где лежали снимки текста, и извлек их наружу. Тридцать пять фотографий, на каждой — новая страница, новый ракурс, новое освещение. Он положил их на стол возле компьютера, после чего подошел к шкафу, где лежал свиток.

По радио началась дискуссионная программа, называвшаяся «Вопросы веры». Приглашены были архиепископ англиканской церкви из Йорка и римский католический архиепископ из Ливерпуля, союзники в борьбе против представителя Британского гуманитарного общества.

— Какие же последствия может иметь обнаружение этого свитка в постхристианскую эру? — спросил ведущий.

— Я не считаю, что мы живем в постхристианскую эру, — ответил один из архиепископов. У него был очень глубокий бархатного тембра голос, словно процеженный сквозь десятки слоев отвлеченных рассуждений. — Христианский посыл актуален сейчас так же, как и всегда…

Лео вставил ключ в замок и открыл створки шкафа.

— Но нам даже не позволили взглянуть на этот так называемый «свиток», — пожаловался ливерпульский архиепископ. — Мы располагаем лишь обрывочными сведениями, которые базируются на сплетнях и, так сказать, полуправде. Так называемый Всемирный библейский центр обязан обеспечить свободный доступ к тексту. Сейчас же создается впечатление, что свиток безраздельно принадлежит священнику, лишенному духовного сана, и баптисту-ренегату.

— Вынужден не согласиться с подобной характеристикой…

Лео взглянул на свиток — этот саван, вытянутый, померкший стяг давней войны. Руки у него больше не тряслись. В желудке не холодело. Разум не помрачался. Конечно, он думал о Мэделин. Да, он думал о ней. Две минуты седьмого. Архив был неподвижен и беззвучен. Никто не заходил и не зайдет в ближайшие пару часов или даже больше. Лео снял стеклянную крышку со свитка.

По радио говорили:

— Если этот свиток действительно является тем, за что себя выдает… а я, должен сказать, настроен крайне скептически в этом отношении… но если… — и тут последовал яркий всплеск, ударила веселая струя пламени…

— …подлинное свидетельство враждебно настроенного человека, присутствовавшего там, то какова причина для беспокойства?…

Движение воздуха; мягкая, теплая волна жара, словно огненный столб из глубокого, пылающего чрева. Лео издал неопределенный звук, поднял руки, пытаясь не то защититься, не то благословить это жуткое пламя. Словно наделенный самостоятельной жизнью внутри себя, папирус почернел и скукожился. А потом необъятное пламя рвануло наружу из шкафа, прозрачная жидкая масса, чьи раскаленные когти тянулись к Лео, рвали его одежду и тыльные стороны ладоней, которыми он прикрыл лицо.

Мэделин. Почему-то он подумал, что она могла бы его спасти. Когти терзали и резали его плоть, огненные руки норовили заключить его в свои объятия. Последним, что он услышал, было щебетание радио, заглушённое воплем — воплем зверя, стонами беспокойных душ в проклятой бездне, куда теперь затягивало и его самого…

На улице Тассо — 1943

— Я хочу увидеться с ним. — Мужа она нашла в верхнем саду, «строгом» итальянском саду, среди самшитовых ограждений и посыпанных гравием дорожек, где Ганс читал какой-то официальный документ (сверху красными буквами было написано: Geheimnis, то есть «секретно»). У нее растерянный и грустный вид, ее волосы не причесаны, ее глаза — те невинные голубые глаза, которые покорили мужчину старше ее много лет назад в Maриенбаде, — широко распахнуты в тревоге. — Я хочу его увидеть.

Усталая усмешка, взгляд усталых глаз, оторванный от документа.

— Гретхен, дорогая, но зачем, Бога ради?

— Я хочу увидеть его. — Она повторяет слова механически, безжизненно, как будто принуждает себя говорить но затраченные усилия истощили ее до того, что разумных доводов привести она уже не способна. — Я просто хочу с ним увидеться.

— Ты уже ничем не сможешь ему помочь. Мы не сможем — Я хочу увидеться с ним.

— Но все ведь кончено! Ты обещала.

Она нервно покусывает нижнюю губу.

— Я хочу его увидеть, — повторяет она.

В тридцатых годах здание на улице Тассо находилось в достаточно удобной близости от Виллы, чтобы его можно было превратить в немецкий культурный центр и прививать итальянцам тевтонские и арийские ценности. Но теперь зданию нашлось иное применение: проезд с обеих сторон загорожен стальной рогаткой и колючей проволокой, и прохожие неохотно показываются здесь: за ними пристально наблюдают вооруженные солдаты. Через ограждения пропускают только длинный черный «мерседес», принадлежащий посольству. Он медленно, точно баржа, скользит мимо стальных рифов и останавливается у бордюра возле цифры 155. Солдат открывает заднюю дверь, из машины выходит пассажир. Это высокий, сутулый герр Хюбер. У женщины за его спиной голова обмотана черным платком, из-под которого выбивается непослушная светлая прядь. Черный платок, черное платье, серьге чулки. Они вдвоем быстро поднимаются по лестнице и скрываются за дверью.

Холл плохо освещен и практически не проветривается. На лестнице остро пахнет дезинфицирующими средствами, и, помимо этого, чем-то органического происхождения — видимо, это гнилостный смрад канализации. В первой комнате надо заполнить журнал: имя, должность, время прибытия — после чего эскорт сопровождает посетителей наверх. К герру Хюберу и его супруге не проявляют особого почтения. Они покинули мир посольства, мир дипломатии и такта, и переступили порог иной вселенной, где все по-другому: другие отношения, другие звания, другие манеры, сама логика — отлична. Эта непрерывная вселенная простирается от приграничных территорий вроде этой и через всю Европу в сердце Востока, где шепчут слова: Треблинка, Собибор, Бельзек.[132] За пределами улицы Тассо стоит жаркий римский день, отягощенный сожалением о прошлом и страхом перед будущим; в пределах же этого безобразного дома герр Хюбер и его жена заглядывают в предбанник геенны.