Четвертый разворот - Петр Кириченко

Шутку она поняла. А я предложил в один из ближайших дней встретиться и пойти куда-нибудь.

— В кино, — поддержала Татьяна, но я не понял, серьезно она сказала или же разыгрывала меня. — В кино или побродить, правда, сейчас не очень-то погуляешь: холода...

Я вытащил из кармана график полетов и стал прикидывать, где получится свободный вечер. Татьяна заглянула в мою книжку и сказала, что послезавтра у нее выходной. У меня значился утренний Киев...

Простились мы на ступенях станции метро: Татьяна просила не провожать ее дальше. Мне подумалось, она не хочет показывать свой дом или же чего-то боится. Эта мысль кольнула меня — еще ничего не было, а ревность уже появилась. Расставаться не хотелось. Похоже, она тоже не очень торопилась, и мы простояли довольно долго.

Через день мы не встретились, потому что Борисполь туманил и мы вылетели туда только вечером. Рогачев догадался о свидании и посмеивался, а затем сказал, что все, что ни происходит, — к лучшему.

— Народная мудрость, — пояснил он тоном учителя. — Задумайся над этим. У меня, помню...

Меня не интересовала его поучительная история. Тихо, но откровенно я послал его подальше. Он оглушительно расхохотался и сказал, что я ему нравлюсь.

— Значит, серьезно, — сделал он вывод, помолчал и добавил: — Но что начинается комом, то, надо полагать...

Утром я, впрочем, надеялся, что мы подождем до вечера, перенесем рейс на следующий день и я успею к Татьяне, но тут из Борисполя пришел хороший прогноз, и Рогачев принял решение вылетать. Я возражал, говоря, что туман держится на двести метрах и последние несколько часов видимость не улучшалась. Саныч сказал, что надо бы подождать, но Рогачев уложил нас своим командирским авторитетом: «Летим».

— Это можно, — вдруг согласился Саныч. — Лететь можно, говорю, вот только где садиться будем.

Рогачев успокоил его, сказав, что, насколько ему известно, в небе не остался ни один самолет. Саныч взглянул на него и насмешливо спросил:

— Это ты мне сказал?

Рогачев повернулся к механику и приказал залить керосин по пробки, видать, все же его брало сомнение. Я отправился за документами, заметив перед этим, что туман не рассеется.

— Это его личное дело! — бросил Рогачев довольно сердито.

Мы взлетели и через полтора часа вышли на Чернобыль без снижения и, поскольку Борисполь все так же туманил, направились в Одессу. Минут через двадцать нас обрадовали тем, что там видимость на десять метров меньше необходимой: мы не имели права снижаться и заходить на посадку — снова шли без снижения; я теребил диспетчера, спрашивая последнюю видимость.

«Мокрый снег, — отвечал он терпеливо. — Семьсот девяносто».

Саныч проворчал о современной точности приборов, о мокром снеге и философски заметил, что все в мире перевернулось и это до добра не доведет; не выдержал и сам запросил диспетчера, добавив сердито:

«Что вы там на десяти метрах застряли?!»

Диспетчер повторил то, что мы уже знали, и Рогачев предположил, что в Одессе, видно, чистят полосу от снега и дают видимость на десять метров ниже минимума.

«Почему бы не сказать об этом прямо, — вмешался я, понимая, что мы не сядем и в Одессе. — Морочат людям голову!»

«Так у нас принято, — откликнулся Рогачев. — Говорим этаким Макаром, чтобы никто точно не понял, но некоторые догадались...»

Тут Саныч заметил, что, возможно, от этого жизнь кажется сплошным обманом, и, что поразительно, — он примолк, подчеркивая важность мысли, — даже дети рождаются от обмана. Рогачев, вероятно, взглянул на него с недоумением, как бы спрашивая: «Это-то при чем?!» — во всяком случае, лицо Тимофея Ивановича сделалось прокурорски суровым, и смотрел он на Саныча с явным осуждением. Признаться, до меня тоже не очень-то дошло, отчего это он заговорил о детях, и при чем здесь обман. Рогачев что-то хотел сказать, нажал кнопку внутренней связи, но не успел. В динамиках загрохотал голос диспетчера, предлагавшего нам идти в Симферополь.

Я ответил, что туда и следуем, а Рогачеву сказал о напрасной трате времени и керосина. Он отмахнулся, заявив, что решение совершенно законно: что да, то да, иначе он бы и не вылетел.

— Вот тебе и Киев, — хмыкнул Саныч. — И Подол и Бессарабка!

И добавил еще несколько выразительных слов, чем удивил меня, ибо ругался он крайне редко.

О свидании я вспомнил, взглянул на часы уже в штурманской Симферополя: как раз подошло время встречи. Подумалось, Татьяна постоит у метро и пойдет домой. Теперь надо было искать ее и извиняться, но думалось об этом как-то вскользь. Возвратиться через Киев мы не могли, поскольку там продолжало туманить, а ждать не хотелось. Рогачев понимал, что это он затащил нас сюда, хмурился и беспрестанно курил.

— Ты позвонил бы нашим диспетчерам, — посоветовал я, — разрешат напрямую.

— Уже звонил, должны ответить, — сказал он и спросил с усмешкой: — А ты что, торопишься куда?

Нам разрешили идти прямо домой; перевозки «отловили» человек двадцать, чтобы рейс не казался пустым, и вскоре мы взлетели.

Домой возвратились в полночь, и я был приятно удивлен запиской, которую Татьяна приколола скрепкой к плану вылетов. Предназначалась она мне, как она написала, «штурману экипажа Рогачева». Она ведь не знала моей фамилии. Оказывается, Татьяна подождала, поняла, что я не приду, и поехала в аэропорт. «Не представляю, когда мы встретимся, — писала она ровными, стоявшими далеко друг от друга буквами. — Утром я улетаю, а когда вернусь и что будет дальше — не представляю...» Сначала я подумал, что надо бы встретить ее после рейса, но, заглянув в план полетов, увидел вечерний вылет. Значит, отпадало и это. А что, если Татьяна приехала в аэропорт и, возможно, она не в гостинице, а в комнате отдыха? Я пошел туда, в маленькую подслеповатую комнату, где стояли шкафчики для одежды. Татьяна спала на диванчике, накрывшись форменным пальто и подложив сумку под голову. Жаль было будить ее, и я осторожно вышел в коридор, нацарапал несколько слов на листке из блокнота и, вернувшись, положил записку на пол рядом с диванчиком. И когда ехал в такси, то подумал, что рекламе надо бы изобразить бортпроводницу не с букетом цветов на фоне синего неба, а спящей в полумраке вот на таком обмерке, да не забыть нарисовать горящую свечу, как символ того, что кое в чем мы ушли не так и далеко от былинных времен. Девушки мечтают о полетах, о цветах, об экзотике дальних стран, а находят тяжелые контейнеры, нескончаемую беготню по салону и отдых в таких вот каморках. В первый же год половина из них, разобравшись, что к чему, уходит, другие продолжают летать, увольняясь одна за одной, и года через три остаются только те, которым безразлично, как жить и где спать. Это наши товарищи по несчастью, преданные и закаленные. К летчикам они относятся по-матерински нежно, говорят исключительно о работе и пенсии, после которой, как они свято верят, начнется другая жизнь.

«Переписывались» мы с Татьяной дней десять, и все время так оказывалось: если я возвращался, то она улетала. Встретиться никак не удавалось, но с каждой новой запиской в наших отношениях что-то менялось. Мне казалось, я знаю Татьяну давно, привычны стали мысли о ней, и, когда мы все же встретились, я обнял ее прямо на ступенях метро и поцеловал. Она не ожидала такой прыти, тем более в самом оживленном месте, растерялась, но по улыбке было видно, что она рада встрече.

Не сговариваясь, мы бесцельно пошли по Садовой в сторону Невского. Татьяна сама взяла меня под руку. В эти вечерние часы улица была полна людей, но я никого не замечал, что-то говорил, о чем-то спрашивал и то и дело склонялся к Татьяне. Мне хотелось смотреть на нее, и было приятно даже то, как иногда мех ее шапки щекотал щеку.

Падал редкий снег, особенно тепло светились окна домов, одно из них было ярко-синее и напоминало свет посадочного прожектора. Кажется, я намеревался сказать об этом, но Татьяна придержала меня и спросила:

— Куда мы идем?

Откуда же мне было знать — мы просто шли. Вылетели мысли о кино, и неожиданно я повернул Татьяну и честно признался, что сейчас больше всего хотел бы пригласить ее к себе. Она взглянула удивленно, но промолчала. Я собирался добавить, чтобы она не боялась, но она прикрыла мои губы ладонью. Тут как раз подвернулось такси, и мы поехали ко мне домой.

После, думая об этом, я был благодарен Татьяне: она не стала говорить, что мы мало знакомы или что-то в этом роде. Принято считать, надо долго встречаться, прежде чем девушка сможет переступить порог квартиры. Это правильно, но бывают такие встречи, когда несколько дней тоже кое-что значат.

В машине Татьяна притихла и показалась мне какой-то другой, хотя что мне могло показаться, если я видел ее второй раз в жизни. Я приобнял ее за плечи и не отпускал, пока мы не доехали. А когда вошли в квартиру, я поцеловал и сказал, что теперь это ее дом. Сам не знаю, отчего это я так расчувствовался. Впрочем, она ничего, кажется, не поняла, обхватила мою шею и прижалась ко мне.