Господи, сделай так… - Наум Ним

Потом с той базы Нина переехала хозяйкой в Мешков дом, а Тихан переезжать отказался и остался дальше стариться в сторожах.

Вот на эту базу вчера и прикатило двое бычков на черном задастом автомобиле. Они вылезли, неотличимые друг от друга, и привычно зашарили глазами вокруг в поисках какой-нибудь поживы. Только какая там пожива! Дощатые будочки, которые раньше громко именовались личными домиками, а сейчас и того громче — коттеджами, с ходу хоронили все алчные надежды. Бычки долго разглядывали и читали облупленный плакат, призывавший беречь бобров и не беспокоить их почем зря.

— А что, старый, бобры и вправду есть? — спросил один у Тихана, выползшего глянуть на диковинных гостей.

— А как жа ж… Знамо дело — есть, — охотно откликнулся Тихан.

Отдыхающие чугуночники, собравшиеся вокруг от скуки праздности, загомонили, подтверждая Тихановы слова.

— А как бы нам на их посмотреть? — продолжал допытывать приезжий.

— А вам, хлопцы, зачем? — заводил беседу Тихан. — Вон жа сказано — не беспокоить.

— Зачем-зачем?.. На воротник — вот зачем.

— А-а, — разочарованно протянул Тихан. — А я и не подумал…

Под согласные одобрения железнодорожников он подробно рассказал гостям, как добраться к бобровым хаткам…

Только к самой ночи измокшие и напуганные гастролеры сумели выбраться из кружений в топких болотах и доковылять до базы. Отдыхающий народ терпеливо и улыбчиво их дожидался.

— Ты, старый хрыч, утопить нас хотел? — заорали парни, подрагивая голосами не то от ярости, не то от пережитого ужаса.

— Не, хлопчики, — не согласился старик. — Хотел бы — потопил бы… Энто болотце — не гиблое, в нем не потопить… И вот что я вам скажу, хлопчики: сядайте в свой броневик и чешите отседова…

Вот тут по нему и выстрелили. Тихан так удивился, что и не упал сразу, а чуток постоял, пробуя что-то сказать. По нему стрельнули еще и еще…. А потом и по остальным, обомлевшим в столбняк от увиденного. Только один путеец словчился отползти с легкой раной и укрыться под лодкой на берегу озерца — он и принес в поселок дикую весть…

— Что ж вы за люди такие? — бессмысленно вопрошал Мешок.

— Жизнь такая…

— Да ты же ее такую и делал… И сделал… Знаешь что? Давай мне обратно мою тетрадку…

Серега рад был избавиться от давнего поручения. Конечно же он не верил Мешковым выдумкам ни на грош — он просто хотел на сколько можно освободиться и пожить спокойно без постоянно горбатившего груза обязанностей и долгов сидельцам, братве, самому Богу и даже — Мешку… Совсем-то Серегин груз не сбросить, но — насколько можно…

— Правильно, Мешок, — согласился Серега. — Лучше тебя никто эту ношу не потянет.

— Как же мне быть? — почти причитал Мешок. — Только-только все наладил… Нина… дети…

— Попроси Тимку, — посоветовал Серега…

А через много лет, когда пришлось и Тимку турнуть, Мешок снова пришел к Сереге за советом, и тот посоветовал меня. Тогда Тимка меня и вызвонил…

И вот я брожу по своему родному поселку, поджидая Мешка с работы, и не могу ни на что решиться.

Открыть Мешку глаза на его очевидную болезнь?..

Или притвориться согласным и подменить его в этом придуманном им служении, чтобы успокоить друга и дать ему возможность счастливо жить дальше?

Или поверить в Мешковы выдумки и взять на себя его невероятную ношу?

Эпилог

Я вышел за поселок в лес, знакомый до последней иголки, и направился к одной из наших любимых укромок — к маленькому чистому озерцу, прозванному Лесной Глаз. Добираться туда недалеко, но через самую чащобу, круто обрывавшуюся в болотце, топким краем которого и следовало пропетлять. Внезапно через пару сотен метров лес кончился. Впереди, сколько доставал глаз, торчали пеньки и сваленные на них беспорядочные кучи мусора. Я даже не остолбенел, я с ходу обессилел почти в обморок и осел под последним перед свалкой деревом еще одной охапкой никому не нужного тряпья в придачу к мусорным кучам перед глазами…

В нашем детстве никаких свалок не существовало. Что горело — сжигалось по дворам, что могло когда-нибудь перегнить вместе с землей — в землю же и закапывалось, что-то сдавалось в металлолом, в макулатуру, в утиль, а других отходов и не было. Вещи не выбрасывались, потому хотя бы, что и само слово “вещь” определяло не какой-то бытовой предмет хозяйственного обустройства, а качество этого предмета — вот они и приобретались того необходимого качества, чтобы послужить и детям и внукам — дал бы только Бог детей и внуков и спокойную жизнь для них без войны и прочих всенародных подвигов.

В то время, например, в поселке жил еще старый еврей-краснодеревщик Овсищер, который строил буфеты. Его удивительные архитектурные сооружения вынести из дому было невозможно — только разобрав на части, потому что и строились они прямо в дому. Это был даже не буфет — это был собор, терем, хитроумный дворец, похожий общим обликом на прежние его творения и уникальный индивидуальным содержанием полок, ящичков и тайников. Это была — вещь! Такой буфет да и все остальные приобретаемые вещи становились привычной и вечной частью жизни, как и сам дом, или небо над ним, или леса вокруг него.

И вот оказывается, что даже и леса — не вечны. Я посмотрел на небо — если там что-то и было вечное, то одно лишь вечное равнодушие…

Через свалку я поплелся к Лесному Глазу. Болотце, некогда охранявшее его, иссохло в тоске, а сам Лесной Глаз был прочно затянут отвратным бельмом толстой зеленой корки. Вот и все, что осталось от оглушающей красоты этих очарованных мест.

А я ведь не просто жил в тех местах — я жил ими. Я гордился ими, как гордятся собственным богатством или личными достижениями. Я хвалился этим богатством перед друзьями, которыми щедро одаривала меня судьба, и каждого из них тащил сюда — полюбоваться сказочной красотой. Не знаю, запоминали они или нет эти деревья и озера, но деревья — точно запоминали их всех и никогда не позволяли забыть мне. И я никого не забыл, сберегая их главными удачами своей жизни, а вернее всего — сберегая этим саму свою жизнь, потому что невозможно отрубить от нее ни одну из ее душевных привязанностей, иначе как ампутировав вместе с частью души и собственной жизни, постепенно превращаясь в обгрызенный охмырок — в ничто. Я никого не забуду и проживу с ними до конца — и с теми, кто также сохранил меня в своей жизни или хотя бы в памяти, и с теми, кто вычеркнул — в гневе или в разочаровании или потеряв да и позабыв в толкотне наших долгих лет. Раньше их помнил не только я, но и деревья в моих лесах, а сейчас уже и от тех деревьев — только мои воспоминания.

А как же мне открыть невероятную красоту земли моего детства немногочисленным друзьям моих последних лет, никогда не бывавшим здесь? Даже и притащив их сюда, мне нечего им показать, кроме сухих пеньков и мусорных куч. Можно, конечно, написать книгу и перенести в нее из памяти все мои погубленные леса, но это дело хлопотное и глупое, хотя бы потому, что нынешнее время совершенно не располагает к чтению книг…

У этого бельмастого и уже не лесного глаза Мешок меня и нашел — то ли с подсказки кого-то из соседей, сопровождавших весь мой путь по поселку сердечными приветствиями (“Напэуна не сахар у вас в Израиле — иньш бы к нам не вяртауся…), то ли своим непостижимым чутьем.

— Мешок, а ты еще книги читаешь?

Мы шли обратно к узкой лесополосе, скрывавшей с глаз посельчан ими же устроенную себе под боком свалку. Мешок отпросился с работы для продолжения своего важного разговора, и мой вопрос совсем из другой оперы его огорошил.

— Или, может быть, сам тайком пишешь? — не отставал я.

— Куды мне? — отмахнулся Мешок, но на чуток вытряхнулся из своего навязчивого бреда и улыбнулся. — Книги писать — это ж какую смелость надо иметь! Или — глупость… Напишешь что-нибудь, а жизнь все это тебе же и возвернет по лбу…

— Странные у тебя суеверия.

— Какие же это суеверия? Так жизнь и устроена — крутит себе сюжеты, прописанные в книгах… крутит да обкатывает. — Мешок увлекся и взялся объяснить мне свои важные ему понимания: — Жизнь навроде калейдоскопа: показывает нам красочные узоры, и на первый взгляд все они разные, но для их создания всего-то и надо несколько ярких стекляшек из книжных сюжетов. А писатели в свой черед крутят своими фантазиями свой калейдоскоп, где цветными стекляшками извечные сюжеты гениальных книг накручивают свои узоры. Вот за этот их калейдоскоп, как шестеренка, цепляется жизненная круговерть и раскручивает нам всю нашу жизнь… А зачем все новые и новые писатели пишут новые книги? И не поймешь. То ли и правда от глупости, то ли от оставшегося навек детского любопытства, с которым они раньше смотрели те узоры в обычном калейдоскопе, а сейчас — сами их расцвечивают у себя в книгах… А может, кто-нибудь мечтает и свою красочную стекляшку добавить в этот хитрый калейдоскоп еще одним вечным сюжетом, но такое под силу только гениям…