Господи, сделай так… - Наум Ним

— Кто удержит такую армию в понятиях и в подчинении? — резонно возражали авторитеты, пока мой тезка, уже рекомендовавший на коронование Серегу, отмалчивался, достаточно заинтересованно вслушиваясь в жаркую дискуссию за этим дачным круглым столом.

— Сами понятия и удержат, — уверенно напирал Серега. — А для подстраховки придется в более срочном порядке короновать новых…

— Да где взять столько кандидатов? Не неси пургу…

— Прошу без фени, — одернул “законник” из своего угла.

— Тебя наши понятия держат в узде? — убеждал Серега. — Меня — держат? Удержат и молодых. Можно набирать из спортсменов — они худо-бедно понимают и в дисциплине, и в верности команде, тем более что сейчас весь их спорт и все их карьеры — на свалке…

Серега не сомневался в своей правоте. Когда-то давно ему самому пришлись откровением людские понятия, ядром которых было сохранение чести и достоинства, а силой — утверждение справедливости. Почему же и другим эти правильные понятия не станут таким же откровением? Почему и для других они не станут таким же идеалом? Серега ставил на идеал.

Его оппоненты уже объелись идеалами и ставили на подлость человечьей натуры, норовящей что можно сгрести под себя. Они не очень увлеченно возражали и очень увлеченно да вкусно закусывали, а Серега глядел на их каменные жваклы, думая об оголодавших сидельцах, и кусок не лез ему в горло.

Последнее слово было у “законника”, но тот пока помалкивал. Он был азартным игроком и готов был поставить на Серегино “авось”, но ведь тогда работы предстоит — в непродохнуть. А с другой стороны, оставить все так же покойно и удобно, как было, — тоже не получится…

Жизнь сама выбрала Серегины идеи. Со всех сторон стали напирать какие-то самодеятельные бригады беспонятных громил, и приходилось буквально на ходу обрабатывать их и приводить хоть в какую-то норму. Пошла суматошная пора ежедневных “стрелок” со все менее предсказуемым исходом и скороспелых коронований со столь же спорным результатом. Короны требовались из-за острой нехватки законных авторитетов, но той же короны добивались напористые атаманы-баи-абреки, главными рекомендациями которых было число подчинявшихся им стволов и количество свеженагрябченных миллионов.

Похоже, что Серегины идеи одновременно посетили много-много не самых лучших голов, но неведомо, почему это случилось. Может быть, и потому, что свои придумки он законспектировал в Мешковой тетрадке, но скорее всего все эти не очень светлые и не слишком сложные комбинации просто носились в воздухе, а воздух в те времена был у нас — точно для них…

Месяц за месяцем Серега со своими парнями мотался по зонам страны, приводя в чувство хозяев и в разум смотрящих, загоняя за колючку чай, курево, глюкозу, балабас, но всего важнее — надежду. В короткие перерывы он в два-три дня по-черному пил, спрятавшись в Богушевске на время этой паузы ото всех — в том числе и от собственных бойцов. Потом быстро приводил себя в порядок и призывал парней, которые и не поверили бы, расскажи им кто, что вчера еще Серега был никакой — в лежку. Серега уже был как всегда — пружинный, звонкий и все более опасный. Он перезванивался с авторитетами, требуя законную “общаковую” долю на поддержку тюрьмы, зверел, не принимал и не понимал никаких отговорок, наивно уверовав много лет назад, что “общак” — это святой арестантский запас, да так и оставаясь в этой уверенности до конца.

В своей беспрерывной круговерти он даже не сразу сообразил, что уже изменилась вся страна и сразу стало значительно меньше зон, требующих забот и подогрева. Только через год-полтора после распада отечества Серега врубился в эту новую ситуацию, да и то — почти случайно. На летучей сходке по поводу тающего “общака” Серегу огорошили тем, что “общак” уменьшился пропорционально уменьшению страны и лагерных зон. Серега прокрутил в своей башке цифры — пропорционально не получалось. “Общак” таял вне всякой связи с гибелью привычного отечества…

Серега упрямо тянул свою ношу, а со всех сторон наваливались сведения о кровавой междоусобице среди братвы, которая зверела из года в год во все новой и новой дележке угодий для разграба и наживы, но всего зверей — в дележке авторитетных мест. На Серегины “угодья” никто конечно же не претендовал, потому что кому это надо — изводить себя не в наживу, а в одну лишь растрату. Серега и дальше крутился для подогрева арестантов и только издали отслеживал рубиловку внутри братвы. Он все еще надеялся, что молодые и беспонятные бычки-новобранцы постепенно въедут в необходимость людских и справедливых правил, и в разгулявшейся бойне винил свежекоронованных недоумков, у которых за плечами не было ни тюрем, ни понятий, а только понты да трупы. Серега боялся и предположить, что святые для него законы людей абсолютно ничего не значат ни для молодых бычков-бойцов, ни для таких же молодых и тупорылых быков-авторитетов.

Прежнюю гвардию выбивали на глазах. Когда замочили короновавшего самого Серегу старого “законника”, Серега немедленно примчал в Москву. Неумолимые правила диктовали урыть всех до последнего, кто хоть каким-то боком причастен к убийству “законника”. По Серегиному требованию собрался малый сходняк. Пришли четверо новокоронованных, о которых Серега и слышал-то мельком, а уж знать — не только не знал, но и сто лет не хотел бы. Из действительно авторитетных, к которым каждый был обязан прислушиваться со вниманием, — никого.

— Ты зачем такой кровожадный, а? — вопрошал Серегу добродушный обладатель короны свежей грузинской выпечки. — Лучше мир, чем добро в ссоре, да? Правильно я говорю, братаны? — обращался он за поддержкой к трем своим соотечественникам — молчаливым и равнодушным.

Грузин банковал, тамадил, балабонил и улыбчиво подливал, призывая жить, радоваться жизни и не мешать другим жить и радоваться. Его братаны продолжали молчать.

— Чего они — молчком? — спросил Серега.

— А они по-русски мало-мало понимают… — Грузин поводил бокалом с вином у себя под носом и выпил. — Одному тебе скажу, дорогой, — совсем ничего не понимают.

— Так зачем они спустились сюда со своих гор?

— Какие горы, дорогой? Они у моря живут… Видел море, да?.. Там — простор… Там душа поет… Там жить хочется…

— Вот и жили бы там. — Серега встал. — Вот что я тебе скажу… дорогой: ты мне всю ту шоблу, убившую деда, выдашь целиком — до последнего отморозка…

Сереге казалось, что весь Кавказ лавиной хлынул на страну, чтобы всего-то за три-четыре года почти подчинить себе местную братву. Особенно преуспели в этом грузины и чехи. В них и были, по его мнению, главная опасность и главное зло. Точнее — в чехах. Грузинских авторитетов Серега всерьез не воспринимал и относился к ним достаточно снисходительно. Они покупали себе короны, чтобы барствовать и в полной мере наслаждаться радостями жизни. Точно так многими годами ранее они покупали докторские диссертации и директорские места. Эти новоявленные бароны не разрушали людские понятия. Наоборот — им самим все те понятия были кровно необходимы. Только они могли дополнить купленную корону всей полагавшейся в придачу свитой и ее уважением. Беда в том, что сами эти кавказские “законники” в людских понятиях — ни ухом ни рылом (“по-русски мало-мало понимают”). Но это в принципе — поправимо. А вот чехи…

Чеченов Серега чувствовал нутром и просто физически ощущал исходящую от них опасность. Какими-то главными своими качествами он был им сродни — потому так остро их и просвечивал. Например, у него были привязанности, ради которых он мог пустить прахом всю братву и все перед ней свои обязательства. Но Серега делал все возможное, чтобы эти его привязанности были только его тайной и не вступали в конфликт с его правильной жизнью. А чехи особо и не скрывали, что всякие их клановые традиции, семейные надобности, интересы соплеменников и даже какой-нибудь наказ выжившего из ума старца — первее всех на свете понятий. Закон правильной жизни людей был им только удобным оружием для собственного обустройства среди всех этих неверных. А для своей настоящей жизни у них всегда есть свои законы. Неверные хотят играть по своим понятиям? Пожалуйста, но только до того мгновения, пока эти все игры не помехой истинным интересам. Тогда чехи сбрасывают с себя все чужие понятия, как чужую вынужденную униформу, и прут за свое и по-своему. А это значит — режут, мочат, крушат, рвут в клочья — и до конца. До победы или до гибели — без предупреждений, без обмена нотами или хотя бы малявами, без “стрелок” и наперекосяк всем известным нам нормам и правилам, которым вроде и они должны были бы подчиняться.

И в этом у Сереги с ними была еще одна схожесть. Точно так и он с самого детства вперекосяк установленным традициям начинал драку — всей яростью и с ходу. Но Серега эту свою особенность сознательно скрутил путами и полностью принял требования людских правил, а чечены и не подумали бы делать подобное. Их ярость, которая с легкостью сметет любые правила неверных, всегда подрагивает — пружинисто и явно. Даже приобнимая тебя с неизменным “брат-брат”, чех может через мгновение отстраниться, прицелить глазом — и перерезать твою глотку. Правда, не у себя в дому. Там ты — вроде священного гостя. Пусть целая армия требует твоей выдачи — чех будет сражаться за тебя с этой армией. Точнее, не за тебя, а за честь своего дома, потому что наутро, победив и разогнав ту армию, он выведет тебя со двора и теперь уже обязательно перережет глотку