Семь писем о лете - Дмитрий Вересов

– Милая Лау, не могу передать, как я счастлив, что наши страны больше не враги. Да, сейчас моя родина ведет войну с подлыми западными плутократами и их приспешниками, но скоро, очень скоро все это кончится. Не пройдет и года, как мы с вами, дорогая Лау, прогуляемся под вековыми липами нашей Унтер-ден-Линден и, пройдя под Бранденбургскими воротами, окажемся возле Золотой Эльзы, величественной и недосягаемой. Или, хотите, я увезу вас в Париж…

Стася слушала, томно улыбалась, думала с тоской: «Париж… Эх, инженер, инженер, твои бы слова – да Богу в уши».

Излияния господина Экка прервал третий звонок. Сопровождая Стасю в зал, он жарко шептал ей в ухо:

– После концерта я буду ждать вас в фойе, мы возьмем таксомотор и поедем в мою гостиницу, там успеем поужинать, а потом я провожу вас домой…

Ужин в новом «Интуристе», недавно построенном на Петроградской возле домика Петра, инженер начал с двух рюмок «настоящей русской водки», моментально окосел и сделался сентиментален и даже плаксив. Он вспоминал милую мамочку, родительский домик в тихом Шарлоттенбурге, совал Стасе фотографии «любимой женушки Труди и дочурки Герди». Обе, по ее мнению, выглядели очень невзрачно, настоящие серые мышки. За горячим Майнхард взбодрился, начал хватать Стасю за руки и настоятельно предлагать ей тотчас подняться в его номер и предаться пылкой страсти… Такой перепад тональности взбесил ее, она тут же встала и молча направилась к выходу. Немец бросился догонять ее, умоляя простить его и остаться хоть на минуточку, но она отбросила от себя его руки и спокойно, членораздельно послала его… далеко-далеко.

А до дому ей было, наоборот, совсем недалеко, и через пятнадцать минут она уже лежала в постели. Заснула, однако, только под утро.

А утром возле школы ее перехватил Афанасьев.

– Это очень хорошо, Станислава Юрьевна, что вы вчера не поднялись в номер к немцу, – четко выговорил он, при этом покраснев и глядя в землю. – Иначе я не смог бы защитить вас от… от последствий.

Стася прекрасно поняла его, но позволила себе отшутиться:

– А могли быть последствия? Разве нам теперь не предписано с ними дружить?

– Дружить, ха! – Он впервые посмотрел ей в глаза. – С такими друзьями и врагов не надо, вот что я скажу, не для передачи. Так что настоятельно вам советую этот контакт… пресечь.

– Спасибо, товарищ Анисимов, уже пресекла.

– Я не Анисимов, а Афанасьев, – пробурчал он и вдруг добавил совсем иным тоном: – А если вы так любите классическую музыку, то у меня есть билеты в Кировский. На «Жизель». В субботу вечером, пойдете?

И настолько трогателен был его вид, смущенный и умоляющий, что Стася звонко рассмеялась и кивнула:

– Пойду! С вами, товарищ Афанасьев, – куда угодно!

– Меня Платон зовут…

Но, хотя они гуляли вместе уже полгода – причем гуляли в буквальном смысле этого слова, по паркам, улицам, набережным, иногда выбираясь на каток или на стадион, а чаще – в кино, музеи, театры, заходили в недорогие кафе, – она так и не приучилась называть его по имени. И не позволила ему большего, чем дружеский поцелуй в щеку. И ни разу не пригласила к себе домой. И с мамой не познакомила.

– Итак, решено – улыбнулся Афанасьев, за руку вытаскивая Стасю на улицу и торопясь к Неве. – Идем на «Динамо» и покупаем билеты на завтра – такой матч грех пропускать.

– Ну вот еще, – лениво протянула она, глядя, как в первый раз, на реку, волшебно поменявшую свой цвет с серого на сверкающий голубой. – Завтра мы поедем в Пушкин – в Екатерининском открывается выставка на столетие со дня смерти Лермонтова. А еще лучше, достань билеты в Кировский – там Вагановка дает отчетный концерт. Когда-то я так хотела туда поступить!

Но Афанасьев был по-рабоче-крестьянски неумолим.

– Поехали в Пушкин сегодня, просто погулять.

И Стася, полная какой-то непонятной истомы, навеянной не то прозрачным утром, не то мужской настойчивостью поклонника, решила не сопротивляться, и через пару часов они уже бродили по парку и пили пиво, продававшееся под сводом арки крикливыми продавщицами. В результате они добродили до того, что электрички уже не ходили, и Стася беспечно предложила просидеть ночь на Парнасе.

– И какая там ночь! С гулькин нос! – притворно вздохнула она, гася в сотый раз за день вспыхнувшие надеждой глаза Афанасьева. Но Стася чувствовала себя в полной безопасности и спокойно просидела те несколько часов, что называются в Ленинграде июньской ночью, прижимаясь к надежному широкому плечу.

Ночное преломление смягчило цвета, сгустило тени, окрасило парк и Китайский дворец в тончайшие оттенки. Где-то внизу прошла компания, вероятно, выпускников, и даже их революционная песня вдруг показалась сейчас Стасе полной какой-то редкой, таинственной красоты. Но Афанасьев, словно не слыша песни, к чему-то тревожно прислушивался.

– Будто гудит что… Не слышишь? – Стася досадливо махнула рукой. Он неожиданно стиснул ее плечи. – Тогда послушай. – И неожиданно проникновенно прочел, глядя ей в глаза и в то же время продолжая прислушиваться к чему-то:

В июне, в северном июне,Когда излишни фонари,Когда на островерхой дюнеНе мог угаснуть блеск зари…

А лунный блеск опять манилУйти в залив на черной шхуне,Как я любил тебя, любилВ июне, в северном июне…

– Не мешай, – лениво отмахнулась она.

И потом всю первую неделю войны Стася вспоминала почему-то не пруд, где они решили с утра еще покататься, и не толпу людей, бегущих в сторону Камероновой галереи, и не металлический голос из репродуктора, а это свое последнее мирное ленивое, беззаботное «не мешай».

Когда румяная, как гриб-боровичок, почтальонша принесла ей повестку, Стася не поверила своим глазам. Ее-то куда? Она хотела даже перенести визит в военкомат на завтра, но, пройдясь по Большому, за десять дней превратившемуся в какую-то иллюстрацию к обороне Севастополя из старинной книжки, все же решила пойти сегодня и даже ничего не сказав матери. Она шла мимо пустых теперь магазинов, откуда еще в первые три дня было выметено все, мимо сберкасс, которые еще недавно осаждали люди, сжимавшие в руках старые истертые сберкнижки, мимо комиссионок, зиявших пустыми окнами. Правда, продолжалось это недолго. Появились отряды милиции, очереди везде разогнали, и в кассах стали давать только по двести рублей…

Стася шла и почти механически думала о том, что, как ни странно, в их коммуналке вдруг обнаружились все различные группы, появившиеся в городе с началом войны. Козодавлев, ярый партиец дворянского происхождения, каждый вечер произносил страстные речи о непобедимости СССР, чувствуя молчаливую поддержку Стасиной матери. Другие соседи, пролетарий-подселенец из Гомеля и его простоватая супруга, сидя на высоком сундуке в коридоре, саркастически слушали эти речи, ощущая странную для представителей их класса надежду избавиться от большевиков и вспоминая, как славно было в Белоруссии при немцах, в восемнадцатом-то году, – спокойно, безопасно, не голодно, потому что порядок был. И, наконец, она сама, колеблющаяся где-то посередине. Стася разделяла многие чувства соседской парочки, но была достаточна умна и опытна, чтобы понять: будущее не сулит простого и легкого выхода. Она любила Россию и не могла желать ей поражения от извечных врагов – но при этом знала, что только поражение могло бы вполне покончить с нелепым и жестоким режимом. Конечно, ни с матерью, ни, тем более, с Афанасьевым она об этом не говорила. Ах, если бы рядом был брат!.. Но Женька, весной, до войны еще, получивший назначение в авиацию Балтфлота, не давал о себе знать уже несколько недель.

Когда она подошла к военкомату, то только сейчас вдруг заметила, что ее окружает плотная тишина, вязкая и нехорошая. Стася нервно замерла и неожиданно поняла, что все звуки в городе умерли: не было ни гудков машин, ни звона с Введенской, ничего… Стасе стало не по себе, и она решительно хлопнула тяжелой дверью военкомата.

Здесь все-таки кипела жизнь. Вокруг бегали измученные серые люди, входили и выходили вооруженные дружинники, сердито заливались телефоны. Всем было явно не до нее, но даже сейчас многие бросали на эту тонкую, высокую, хорошо одетую девушку удивленно-неприязненные взгляды. Она медленно поднялась на второй этаж и с каменным лицом толкнула дверь кабинета, указанного на повестке.

Седой военком, не поднимая головы, просмотрел ее документы и, словно что-то вспомнив, спросил:

– Вы знаете немецкий?

– Предположим, – холодно ответила Стася.

Он поднял голову:

– Предположения остались в прошлом, гражданка. Уровень?

– Немецкое отделение филфака, – усмехнулась Стася и почти с презрением – что может понимать этот бурбон в немецком, кроме антигитлеровской пропаганды? – процитировала:

Zwei Hebel viel auf’s irdische GetriebeSehr viel die Pflicht, unendlich mehr die Liebe…[2]

Но военком, очевидно, понял, потому что тут же поднял трубку.