Ответственность - Лев Правдин

— Вот так и стой, — проговорила она. — Стой на своем и не сгибайся. А сюда приходи, когда захочешь. Или, еще лучше, совсем переселяйся. Места хватит.

Он не ответил, что-то перехватило горло, комок какой-то. Какие нежности, подумаешь!.. И совсем не ко времени и не к месту. Но все равно он никак не мог преодолеть свою слабость. И тут на выручку пришла Лиза. Она вся тянулась к нему, рвалась из материнских рук и все-таки дотянулась, схватила его за нос и победно засмеялась. И он тоже засмеялся, и сразу пропала вся его неловкость.

А Серафима Семеновна шлепнула Лизу по руке:

— Рановато тебе, мать моя, парней за носы водить.

— Матия! — крикнула Лиза, вырываясь из материнских рук.

Успокоив Лизу, Серафима Семеновна села к столу и сказала Сене, чтобы он сел. Она неторопливо заговорила:

— Ты горем своим не захлебывайся и, что самое главное, не гордись. Не похваляйся.

Усаживаясь на табуретку, Сеня ответил:

— Я — нет. Какая гордость может быть?.. — Но тут же удивился ее прозорливости: в самом деле, если не гордость, то уж во всяком случае, заносчивость определяла его поведение за последнее время. Ему казалось, что все смотрят на него с сожалением, а немногие презрительно, такие, как директор училища или Угарова, и поэтому ему всегда хотелось все делать наперекор людям.

И опять она угадала его мысли.

— Не люди тебя обидели, а выродки из людей. Человек этого себе никогда не позволит. Не обидит человек человека, если, конечно, не за что.

Лиза притихла в ее уютных коленях, наверное, сейчас уснет. Она зевнула, широко разинув розовый рот, и откинулась на спину. Серафима Семеновна ловко перехватила ее и прижала к груди.

— Тебе мой совет, — заговорила она тихим певучим голосом, так что можно было подумать, будто она совсем забыла о Сене, а просто убаюкивает свою дочку. — Мой совет: как-нибудь ты сейчас перебейся это время. На работу поступи. И вот послушай меня. Это вопрос больной для тебя, но ты послушай. Всякое там могло быть, на войне-то… Ты это должен понимать. Трудно здесь нам переживать среди своих, а ей там каково среди врагов? Не всякий выдержит.

— Не надо этого говорить, — Сеня часто задышал.

Но Серафима Семеновна тихим своим голосом привела его в чувство:

— А ты слов не бойся. Я тебе говорю, все может быть в такое время. Не слова страшны, а некоторые люди, которые их говорят. Самое главное, слушай, что тебе мать прикажет. Она научит. Век каяться будешь, если материнского слова не послушаешь. Она за тебя в ответе перед всем миром. Ну и ступай теперь. Да, смотри, к нам дорогу не забывай.

«ДРАТЬСЯ ДО ПОБЕДЫ!»

До завода, где работал Юртаев, было далеко, а трамвай ходил плохо и всегда был переполнен. Конечная остановка носила развеселое название «Разгуляй», и здесь им пришлось пропустить два трамвая, только в третий они с трудом втиснулись. Долго тащились через мост, потом вверх, и, одолев гору, вагон побежал веселее.

Все это время Сеня плохо слушал, что говорил ему Юртаев. Он думал, что теперь уж, наверное, все будет хорошо, что ничего плохого с ним не должно случиться после разговора с Серафимой Семеновной. Как-то все стало понятно и просто, и ему казалось, что так будет и дальше.

— Лиза тебе нос оцарапала, — сказал Юртаев.

Сеня улыбнулся:

— Ну и ладно. — Он потрогал нос.

Да, осталась царапина. И немного саднит. И это тоже было ему приятно, и ему показалось, что от этого приветливый дом Гурьевых стал еще роднее.

Трамвай остановился на большой площади. Кругом стояли каменные, очень старые дома, с узкими полукруглыми окнами. От площади они прошли по переулкам. Тут тоже везде были старые дома, но в большинстве деревянные, давно не крашенные и покрытые каким-то серым налетом. Такие улицы можно увидеть только в кино, когда показывают картину о прежней жизни и о революции.

Они вышли на другую площадь, тут стояли дома побольше, и около одного из них, самого большого, где помещалось заводоуправление, остановились. Юртаев сказал:

— Ты подожди. Я скоро.

Он ушел. Сеня присел на скамейку около двери. К нему сейчас же подошел высокий и очень тонкий дядя, в старой заплатанной гимнастерке.

— Тут сидеть не положено.

Сеня встал и отошел от крыльца. Дядя шел за ним и гулким голосом допрашивал:

— Зачем ты пришел? Что тебе тут надо?

— Поступать пришел.

— Давай, давай отсюда. Мотай подальше! А то…

— Ну что? — спросил Сеня и остановился, ожидая, что сейчас к нему подойдет этот тощий.

Но тот тоже остановился и, вынув свисток, показал его Сене.

— Вот свистну, и нет тебя.

— Зачем?

— Чудак. Тут же объект. Нельзя всяко-запросто рассиживаться. А может, ты шпион? Я уже много шпионов переловил.

И он начал дуть в свой свисток с таким старанием, что Сеня заинтересовался, что из этого получится. Но не получилось ничего, даже звука. Свисток был испорчен.

— Испортился свисток, — огорченно проговорил тощий, — и никто не идет. А я тебя забрать не могу — оружия у меня не имеется. А без оружия ты не подчинишься?

Сеня уже понял, что перед ним скорей всего сумасшедший, свихнувшийся на подозрительности.

— Шли бы вы домой, — посоветовал он.

Тощий все заглядывал в свой свисток и сокрушенно хлюпал носом.

— Испортили свисток диверсанты, подменили… А у тебя оружие есть?

— Зачем оно мне?

Он осторожно начал обходить то место, где стоял Сеня.

— Врешь. Все вы, диверсанты, так говорите. Врешь ты, врешь…

Он и еще что-то бормотал, а сам поглядывал на Сеню, явно выбирая момент для нападения. А Сеня тоже посматривал на тощего. Он еще не решил, что хуже — предупредить нападение или отступить. С таким жилистым, да еще ненормальным, пожалуй, лучше не связываться. А уходить ему никак нельзя.

Его выручил вахтер, выглянувший из двери. Он засмеялся.

— Ты его не бойся. Это Кошечкин.

Как будто Сене стало легче от того, что он узнал фамилию сумасшедшего. Но тот очень обрадовался появлению вахтера.

— Чего смотришь-то? Хватай диверсанта! — заорал он, но к Сене, однако, не подступил ни на шаг.

Вахтер спросил:

— Ты тут чего ждешь?

Сеня ответил. Вахтер одобрил:

— Наниматься. Это у нас запросто. Нам рабочая сила требуется. Да ты не стой, садись вот на скамеечку.

Сеня подошел к вахтеру. Тот, соскучившись в одиночестве, рад был перекинуться словом со свежим человеком, который не знал даже, кто такой Кошечкин. Кроме того, вахтеру хотелось покурить, а табаку не было, и он надеялся перехватить на завертку у этого парня.

— Сбрындил он еще до войны, в тридцать восьмом году. Или чуть позже. Тогда у нас в тарном цехе много отходов скопилось. Куда их? Решили спалить. А он, Кошечкин-то, увидел огонь, да и взбрело ему в слабую-то башку, что это пожар. Диверсия. Да еще в его дежурство. Ну и сбрындил. Да ты его не бойся, сейчас он дурак не опасный. Видишь, у него даже и свисток звуку не дает? У тебя закурить есть?

— Не курю я еще.

— Плохой, выходит, ты беседошник. Ну, дожидайся.

Он посмотрел на небо, зевнул и ушел на свое вахтерское место изнывать от безделья. Сеня ждал.

Взревел над заводом гудок, и сейчас же из конторы выбежал Юртаев и сказал раздраженно:

— Ничего, Семен, у нас пока не получается.

Сеня встал и пошел рядом с ним. До него еще не дошел тяжелый смысл сказанного. Кроме того, он просто не ожидал отказа. Он хочет работать, и никто не имеет права в этом ему отказать.

Так он думал и ждал, когда Юртаев подтвердит это. Но он услыхал:

— Черти, перестраховщики!

— Ясно, — проговорил Сеня.

— А ты, Сенька, не унывай.

Сеня невесело усмехнулся:

— Ладно уж тебе.

— Да ты что? Ты не думай, будто я утешать тебя взялся. На черта нам это надо! Я говорю, мы это дело все равно пробьем, а ты от своего не отступай.

Гудок замолчал.

— Завтра приходи к нам домой, без всяких, мы там всем гуртом потолкуем и что-нибудь надумаем. Приходи. И девчонку эту, Асю, приводи. Она хорошая. Придете?

— Не знаю.

— Ты что, обижаешься?

— Да ты что!.. Просто не ожидал я.

— Ну, смотри. Нам драться до победы! — Пожав Сенину руку, Юртаев побежал к проходной.

НЕ САМЫЙ ЛУЧШИЙ ВЫХОД

Попрощавшись с Юртаевым у проходной, Сеня долго шел улицами большого рабочего поселка, очень оживленного в этот час, когда ночная смена спешила на работу. Здесь все знали друг друга, и у всех были свои заботы и свои интересы.

И было удивительно светло, совсем как в Ленинграде во время белых ночей. Да разве что-нибудь может быть так, как в его городе — прекраснейшем на свете? Раньше он думал: наступит мир, и все снова соберутся вместе, в свои дома, и снова продолжится жизнь, прерванная войной.

Сейчас в его жизни складывалось все так плохо, так нелепо, как не может быть в настоящей жизни. И ему казалось, что все это неправдоподобное, недостойное существовать должно кончиться так же внезапно, как оно и появилось. И тогда снова вернется нормальная человеческая жизнь.