Ответственность - Лев Правдин

Бакшин должен выполнить еще один свой долг. Только и всего. А все эти рассуждения насчет душевных издержек не стоят того, чтобы о них много говорить, когда потрясен весь мир. Долг, только долг — и ничего больше. Будущее потребует неизмеримо больше сил и душевного напряжения. Этот мальчик, Семен Емельянов, потребует. Он захочет узнать не только, как все получилось, но и для чего?

Ох, как мало мы думаем о своем таком близком будущем!

Бакшин вздохнул, и Сашка сейчас же поднял голову. Вот, тоже будущее.

— Батя, чего?

— Ничего. Спи.

И этот тоже спросит. И уже спрашивает, ведь он только и приехал затем, чтобы быть под рукой у своего командира в предстоящей боевой операции. Разведчик, заброшенный из будущего. Лежит вот, посапывает, а что у него в голове? Спроси — не скажет.

А Бакшин и не привык спрашивать, интересоваться заветными мыслями окружающих, а тем более, подчиненных ему и его воле людей. А если иногда и приходилось интересоваться, то исключительно по делу и когда уже, в общем, все было и без того ясно. И люди его уважали, шли за ним, почти всегда без колебаний. Значит, верили и без всяких этих разговоров по душам, по сердцу, начистоту и как-то там еще. Не то сейчас время, чтобы по душам-то. И не со всяким можно.

Но почему же теперь у него появилось жгучее желание узнать Сашкины мысли? И не вообще о жизни, а именно о самом себе. Приписывая такое неестественное желание исключительно бессоннице, Бакшин тихо спросил:

— Чего не спишь?

— Не знаю.

— О чем думаешь?

— Ни о чем я не думаю.

Ответ прозвучал так равнодушно, что Бакшин решил не продолжать. Нашел, с кем разговаривать по душам! Но Сашка неожиданно сказал:

— Про нашу докторшу думаю.

— А что ты думаешь про нее?

— Вы знаете, что… — Послышался неопределенный вздох. Сашка сел, опустив босые ноги. — Все в отряде еще и тогда сомневались. И радистка вот пишет…

— Сомневались. Воевать надо было, а не сомневаться.

— Уж послали бы лучше меня. Я бы извернулся.

— Ты что? — насторожился Бакшин. — Ты тоже так думаешь, как и все?

— Некоторые так думают, — ответил Сашка, как бы удивляясь тому, что Бакшин этого не знает.

— Налей-ка мне воды, — попросил Бакшин. Напился и с новыми силами продолжал допытываться: — Ну и что же они говорят, эти «некоторые»?

— Ну, чего… Наталья Николаевна все вам описали. — Сашка усмехнулся: — И еще чего-то они в секретности держут. А для чего секретничать-то?

«Этого тебе не понять», — хотел сказать Бакшин и не сказал, потому что, во-первых, Сашка понимает даже больше того, что ему положено по его возрасту, и, во-вторых, это бы означало конец беседе. И тогда снова наступит бесконечная госпитальная тишина и въедливые, выматывающие душу мысли.

— Вот встану на ноги, — заговорил Бакшин, стараясь придать своему голосу былую убедительность, — и все начнется по-новому. Мы наведем порядок. Ты всех слушал, а теперь меня послушай, я побольше многих знаю…

Он снова умолк, словно набираясь сил для продолжительного разговора, но на самом деле он просто не знал, что сказать, как убедить Сашку, доказать ему, как необходимо было послать Таисию Никитичну в немецкий госпиталь. И что значит жизнь одного человека, если идет война? Даже если этот человек он сам. Как сказать все это, чтобы Сашка поверил ему?

— Ничего, — повторял Бакшин, не зная, что сказать, — ничего, вот кончится война…

Но Сашка не любил утешителей и не верил в утешения. Горячая мальчишеская ненависть зазвенела в его речи:

— Нет уж. Виноватые не любят виноватиться.

— Что? — Как бы поперхнувшись этим неслыханным словом, пробивающим брешь в его спасительной объективности, Бакшин проворчал:

— «Виноватиться!» Нет такого слова…

И в ответ услыхал:

— Всякие есть слова.

Вот и поговорили по душам.

А еще предстоит разговор с Емельяновым, и плохо будет, если получится только один разговор, последний, если после этого разговора больше не о чем станет говорить.

Виноватые не любят виноватиться. Это он про кого? Ну да, конечно, он его, Бакшина, считает виноватым. В чем только? Придет время, скажет. И тот, Емельянов, тоже скажет. А собственный сын? Что говорить им всем?

Бакшин спросил:

— В общем, ты не собираешься у меня жить, так я тебя понял?

Не скрывая своих намерений, Сашка ответил:

— Так точно.

— Поедешь к Валентине?

— Она зовет. А мне больше некуда.

— У меня, значит, тебе не понравилось?

Сашка смолчал, тогда Бакшин спросил, чем он намерен заниматься у Валентины.

— Буду работать.

— Что? Я тебе поработаю! Учиться будешь. Молчи. Своевольничать мы тебе не дадим. Я и Валентине напишу, чтобы она тебя… — Утомленный этой вспышкой, Бакшин помолчал, собрался с силами и тогда уж спокойно заговорил: — Ты не думай, что я навсегда так немощным и останусь. Вот войду в силу, я тут у вас наведу настоящий порядок.

И, как бы показывая, что он уже и сейчас готов приступить к делу, спросил:

— Что ты знаешь про Емельянова?

Но Сашка знал только то, что написала ему Валя, а по какой причине Семен Емельянов остался в одиночестве и какая ему требуется помощь, этого он не знал. Так и доложил своему командиру.

— Вот что я думаю, — сказал Бакшин. — Разыщи его и скажи, чтобы ехал ко мне, в Москву. А лучше бы вы оба приехали. Тогда бы мы вместе и решили, как жить дальше. Денег я вам вышлю, ты мне только сразу все сообщи.

Сашка согласился со всем, что касается Емельянова: он его обязательно разыщет и все ему передаст, и пусть он решает, что ему делать. Сам-то он решил в Москву не возвращаться, но говорить об этом еще раз не стал.

Глава седьмая

ЗЕЛЕНЫЙ ДВОР

ДОМОВЛАДЕЛЕЦ

Старый дом стоял на тихой улице, которая, несмотря на затянувшуюся уральскую весну, уже успела густо зарасти мелкой подорожной травкой. Летом, конечно, у этих заборов и по сторонам тротуаров вырастают могучие лопухи и крапива. По правде говоря, тротуаров тут никогда и не бывало, просто вдоль домов и заборов среди травы тянулись неширокие тропинки, отделенные от дороги неглубокими канавами.

Где-то здесь в собственном доме проживает Володька Юртаев. Не этот ли его дом? Да, точно, номер три. Тут должен быть еще какой-то мезонин. Что это такое, Сеня толком не знал, но едва взглянул и сразу же догадался: просто на большом доме выстроен дом поменьше. Вот, должно быть, Юртаев здесь и проживает.

По двору, просторному, как футбольное поле, и такому же зеленому, гуляет женщина с малышом. Она молодая и красивая. Щеки ее розовеют так бурно, что кажется, румянцы не умещаются на лице и неудержимо разливаются по ее полной шее, по плечам, по открытым до локтей рукам. Как это она столько румянцев сумела нагулять на скудном тыловом пайке? Давно Сене не приходилось встречать таких наливных и бело-розовых, совсем как купчиха на картине Кустодиева.

Она похаживала по травке, не обращая на Соню никакого внимания. Ее малыш, тоже розовенький, краснощекий, ковырял лопаткой землю и посапывал. Увидев Сеню, он взмахнул лопаткой и проговорил что-то очень жизнерадостное и совсем непонятное.

Женщина обернулась, вопросительно посмотрела на Сеню. Стараясь не глядеть на нее, он хмуро пробормотал:

— Здравствуйте. Пожалуйста, мне Юртаева…

— Ах, этого, — она пренебрежительно усмехнулась. — Вот в ту дверь и наверх.

Ясно, что она презирает Володьку Юртаева и заодно всех, кто имеет с ним дело. Это задело Сеню. Он поднял глаза, но увидел только ее широкую спину и вздрагивающие при каждом шаге круглые, как арбузы, бедра. Направляясь к флигелю, стоящему на другой стороне двора, она позвала мальчика:

— Игорек, домой!

Но малыш, не обратив на этот призыв никакого внимания, все еще размахивал своей лопаткой и рассказывал что-то очень интересное. И он совершенно не думал о том, понимают его или нет, он был просто убежден, что все его отлично понимают и всем так же весело и интересно жить, как и ему самому.

Поддерживая его веселое убеждение, Сеня призывно воскликнул:

— Давай, давай, разворачивайся!

— Давай, давай, — совершенно явственно подхватил мальчик и доверчиво двинулся к Сене.

Но тут его перехватила мать. Плавным движением бело-розовой руки она повернула мальчика к себе и томным голосом пропела:

— Ах, какой же ты мальчик несносный. Ну, я сказала — домой.

— Давай! — кричал мальчик вырываясь. — Давай! Дядя!

Мать подхватила его на руки. От раздражения, наверное, ее голос утерял всякую томность и стал просто противным.

— Дядя — ф-фу!

— Правильно! — вызывающе крикнул Сеня. — Чего там!

Сегодня утром в училище он уже слыхал это полное презрения и подозрения «ф-фу». В другой, правда, форме, но, по существу, то же самое. Такой уж он «дядя», что водиться с ним всяким бело-розовым, чистеньким строго запрещено!