Ответственность - Лев Правдин

Ожгибесова она нашла, но не сразу. В госпитале сказали, что он только сегодня выписался и найти его можно через военкомат, если он уже не уехал. Валя отправилась в военкомат, пристально поглядывая по сторонам, чтобы не пропустить ни одного летчика. Видела она Ожгибесова всего два или три раза и всегда только ночью, при свете костров на партизанском аэродроме. Да один раз летела с ним и поэтому не была уверена, что сразу его узнает. И совсем уже не надеялась, что он узнает ее.

Когда она вошла в просторный военкоматский вестибюль и увидела сразу трех летчиков, которые о чем-то оживленно разговаривали, то долго приглядывалась, прежде чем спросить:

— Где я могу найти Ожгибесова? — И не очень бы удивилась, если бы один из них оказался именно тем, кого ей надо.

Летчики замолчали и с явным интересом начали ее разглядывать.

— А вы, девушка, ему кто? — спросил один таким игривым тоном, что Валя в другое время обязательно бы посмеялась, но сейчас не то настроение.

— И никто я ему, — просто проговорила она. — И, как видите, вовсе не девушка…

— Это заметно, — почему-то вздохнув, сказал другой летчик, приоткрыл крайнюю дверь, крикнул: — Ожгибесов, к тебе дама!

Валя сразу узнала Ожгибесова и по его лицу поняла, что он не узнал ее, и, чтобы не терять времени на всякие уточнения, сразу сказала:

— Я радистка из хозяйства Бакшина.

— Да? — спросил он высокомерно и настороженно. — Ну и что же?

— Надо поговорить так, чтобы никто не слышал.

Он все с тем же высокомерием кивнул на дверь. Один из летчиков крикнул:

— Сашка, в семнадцать ноль-ноль.

— Ладно. Вещи мои заберите. Я прямо на аэродром махну.

На крыльце он спросил:

— Так какие у вас секреты?

Разговаривает как с девчонкой, но Валя решила не обращать на это никакого внимания, все его высокомерие слетит, стоит только сказать, зачем она пришла.

— Вам надо знать всю правду о Таисии Никитичне.

Нет, не дрогнул даже.

— А зачем? Все это я забыл. Отбросил.

Валя постаралась собрать всю свою выдержку, все свое спокойствие, которых у нее, скажем прямо, было не очень-то много, и тихо, но твердо сказала:

— Трус вы, дрянь! Любовь свою отбросил! Ох, молодчик какой! Я-то думала, вы — мужчина. Она мне столько хорошего про вас рассказывала! А вы знаете, что вы наделали вашей дуростью?..

— А что я такого наделал?

И тут она, уже не сдерживаясь, высказала ему все, что думала, что слышала от Веры Васильевны, от Шагова, что думала сама. И в своем возмущении не заметила, что говорить больше ничего не надо, что она бьет лежачего.

— Как же так? — спросил он растерянно. — А мне сказали…

— Кто вам сказал? Кого вы послушали?

— Да все там у вас в отряде. Не помню, как я обратно летел. Черт его знает, как все закрутилось…

— Всех послушал, всем поверил! — Валя, не замечая горячих своих слез, все продолжала выговаривать: — Всем поверил, одной только своей любви веры не дал!.. Как же вас назвать после этого?

Они шли по весенней солнечной улице — возмущенная женщина в солдатской гимнастерке и летчик, явно обескураженный ее слезами и ее словами. Наконец он отважился прекратить эту сцену.

— Все! — сказал он. — Понял все. Где сейчас она?

— А вы тут не командуйте! — Валя ладонями вытерла слезы. Вот до чего довели: над своей бедой если и плакала, то не на людях же. Не у всех на виду. — А где сейчас доктор Емельянова, мне неизвестно. И никому неизвестно, даже Батя наш не знает, где она. Да не в этом теперь дело. Я только одно точно знаю: не предатель она и никогда не была предателем. Она — герой! Герой, — торжественно, словно принося присягу, повторила она.

Задохнувшись, как от дикого ветра в лицо, Ожгибесов спросил:

— Герой? Как вы узнали?

— Так сказал Шагов. Мой муж.

— Да. Знаю Шагова.

— Если он сказал, то это уж точно. Он еще ни одного слова пустого не сказал. А сейчас не в этом дело. У нее тут сын остался.

— Сеня! Он где?

— Он тут пропадает. Вот ему надо помочь и в самом срочном порядке. Мне сказали, будто он на кладбище скрывается. Его в колонию хотят. Из училища исключили, ну, все такое, будто он и сам предатель.

— Да где он? — воскликнул Ожгибесов.

— Этого я еще и сама не знаю. Вот дали мне адрес. Там одна девочка живет. Ася ее зовут. Она одна все знает, но никому ничего не говорит. Даже родной матери.

— Мне скажет.

— Его непременно надо разыскать и помочь. Его ободрить надо. И я, и вы перед Емельяновой в неоплатном долгу.

— Все. Давайте адрес. И я думаю, вам совсем не надо идти. Один на один мы с ней скорее договоримся.

И еще он добавил, что сейчас он должен быть на аэродроме — дело одно неотложное и очень для него ответственное — и завтра, с утра пораньше, он все сделает. С утра, да не торопясь — оно лучше.

Валя с ним согласилась, дала ему еще и свой адрес на всякий случай, и они расстались. Она отправилась к своей тетке, рассчитывая у нее переночевать и завтра с ранним поездом уехать домой. Но все получилось не так, как она думала. Ехала в гости, а попала на поминки: тетка позавчера умерла, а сегодня похороны. Остались две внучки, Валины племянницы, семнадцати и двенадцати лет. О них тоже подумать надо.

Оставив Валю в госпитале, Вера Васильевна зашла в столовую, где подрабатывала в свободное время, и оттуда решила забежать домой на одну только минутку, проведать Асю и кое-что ей передать.

— Приходила сегодня одна женщина, фронтовичка, про Сеню расспрашивала, про летчика того, про Ожгибесова. Она и к тебе, наверное, зайдет.

— Какая фронтовичка? — нахмурилась Ася. — Пусть приходит. Я все равно ничего не знаю. Уже приходила одна…

Если не можешь сказать правды, то надо вообще как можно меньше говорить, потому что чем больше болтаешь, тем скорее попадешься. И еще — если признаться нельзя, а обманывать не хочешь, то лучше всего сказать, что ничего не знаешь.

Ася много находилась среди взрослых, которые или не замечали ее присутствия, или замечали, но совсем с этим не считались и говорили все, без стеснения. Все эти горничные и уборщицы обсуждали все и всех осуждали. Вот тут-то она и нахваталась всего того, что многие склонны считать житейской мудростью, хотя взаимное недоверие вряд ли можно считать мудростью…

Сеня сказал ей, да Ася и сама понимала, что никто не должен знать, где он. Она готова была защищать его любыми средствами. Даже обманом, если уж ничего другого не остается. Средство сомнительное, а что делать? Не очень-то мама ей поверила:

— Ты, да не знаешь?

— Меня не было дома, когда он ушел.

— И спасибо не сказал?

Обвинение в неблагодарности. Придется и это стерпеть.

— Не совсем же он ушел. Устроится на работу и придет. Ты же знаешь, какой он. Вот и вещи его тут.

Вещи — два чемодана, большой и маленький, — стояли в углу почти пустые, но выглядели достаточно убедительно. Мама вздохнула. Неизвестно, поверила или нет. Просто она ничего не сказала. Тогда Ася положила руку на самое дорогое из оставленного Сеней.

— И альбом его лежит. Видишь?

— Вижу. — Снова вздохнула. — Все я вижу…

— Что ты видишь? — вспыхнула Ася. — Что?

— Ладно, не хочешь и не говори. Вот я ужин вам принесла. Горошница, очень вкусная… Если ты уж мне не доверяешь…

Ася почувствовала себя так плохо, что на глазах ее блеснули слезы.

— Я тебе доверяю больше всех!

— Нет.

— Да! Ему и тебе. Только никому нельзя говорить, где он.

— Ну, нельзя, так и не надо, — согласилась мама, доставая из сумки стеклянную банку. Горошница — самая любимая Асина еда. И Сенина тоже. Ей стало жалко маму, она столько работает, чтобы только прокормить их, ее и Синю — совершенно постороннего человека, — а они ей не доверяют. Ася, конечно, понимает, как это обидно, но все равно ничего сказать не может. Мама совершенно не умеет ничего скрывать. Такой у нее характер: ее спросят — она все и расскажет. Лучше уж ей не знать ничего, тогда она с чистым сердцем скажет, что ничего ей про Сеню неизвестно. И это будет правда.

Так Ася успокаивала сама себя. Но получилось так, что Ася сама все рассказала, да еще такому человеку, которого надо было больше всего ненавидеть.

ПОЯВИЛАСЬ ФРОНТОВИЧКА

Ю. Рак, начальник кладбищенской конторы, сказал:

— Времечко идет, время катится, а кто девок не целует, тот спохватится. Нам сейчас хорошо — земля мягкая. А вы об зиме думаете или как?..

Он вынул из кармана кителя аккуратно сложенный душистый платочек и понюхал его, чтобы заглушить запах сырой земли и злой махорки, исходивший от могильщиков. Запахло земляничным мылом, которым, за неимением духов, он душил платки. Этим же платком он расправил свои черные усы и провел по жестким волосам, стриженным «под ежик».