Нити магии - Эмили Бейн Мерфи

Брок намерен использовать знакомства среди слуг в домах по соседству и в мастерских и лавках в Копенгагене, оставляя вопросы, точно приманку, чтобы они, как капельки росы, скользили, собирая информацию. Во время нашего визита в Копенгаген Ханна из стекольной мастерской сказала, что пропало несколько слуг. Если мы правы, должна существовать некоторая закономерность касательно того, кем были эти слуги: людьми, наделенными магией стекла, магией цвета, металла, золота – всем, что можно использовать для создания самоцветов, похожих на подлинные.

Однако Филипп выздоравливает и даже ходит по дому. Я видела его сквозь цветочную завесу в вестибюле, когда он, опираясь на трость, пытался подняться вверх по лестнице в свою комнату; лицо его отражало неимоверные усилия, которые ему для этого требовались.

Стеклянная банка так и стоит у меня на подоконнике. Всякий раз, глядя, как сахарная сосулька растет, кристаллик за кристалликом, я думаю о Еве.

Потому что именно такими и были наши отношения: они росли со временем, каждый момент, каждое воспоминание наслаивалось на предыдущие. Моя ложь разбила это все, словно удар молотом по чему-то хрупкому и драгоценному.

Это вызывает у меня желание снова завоевать ее доверие.

Я наблюдаю за ней в бальной зале, превращенной в импровизированную студию, где паркетный пол сверкает в лучах зимнего солнца. Ева танцует рядом со смуглой девушкой постарше, которая говорит по-итальянски и учит ее смотреть в одну точку, чтобы во время оборотов у нее не закружилась голова. Хелена использует все связи, какие у нее есть. Балетные персоны, с которыми она познакомилась за время своей карьеры, приезжают с визитами и остаются на четыре-пять дней, и нередко эти визиты накладываются друг на друга. Они учат Еву фуэте, говоря с легким акцентом, и их идеи о том, каким должен быть балет, сталкиваясь в воздухе, поднимаются к потолку и падают, смешиваясь при этом и переплетаясь, словно музыка. Но Ева по-прежнему держится со мной отстраненно, когда я примеряю на нее будущий танцевальный наряд. Ее благодарности звучат формально, а взгляд устремлен мне на лоб, а не в глаза.

Дорит полностью погрузилась в составление меню для салонного приема, словно пытаясь перенаправить свою скорбь во что-то красивое и приятное. В течение двух недель она позволяет всем нам пробовать то, что остается от готовки блюд, одобренных Хеленой: съедобные цветы, ромовый заварной крем и лимонные тартинки, которые буквально тают на языке. Филей, фаршированный перцем и украшенный кусочками золотой фольги, пироги с золотисто-коричневой корочкой с настоящими засахаренными фиалками в качестве украшения. Многослойный крансекаке, на этот раз пропитанный соком манго и кокоса. И ведь все эти блюда она готовила даже без магии!

– Я становлюсь слишком старой, чтобы применять магию в работе, – говорит она, украшая слои торта полосками сиропа и ягодами, пока я расшиваю корсеты и туфельки бисером, стеклярусом и самоцветами. – Приберегу ее на день королевского визита.

Каждый день после обеда я прохожу под голыми балками бывшего глициниевого коридора, подмечая, когда шторы на окне в комнате Филиппа бывают задернуты, а когда – открыты; так я могу понять, в какое время он отдыхает. Бросаю взгляд и на Евино окно, вспоминая, как в одиннадцать лет, в «Мельнице», я вручную вышила портрет своей семьи, на котором изобразила Ингрид в цветочной короне, а папу – с книгой в руках. И всю эту работу я проделала без малейшей капли магии. Я очень гордилась ею, пока Сара как-то раз не вытащила эту вышивку из моих вещей и не заявила, будто лица на ней выглядят, словно вареные яйца в париках. После этого я уже не могла по-другому смотреть на свою вышивку и выбросила ее в мусор, но Ева достала ее и оставила у себя.

Я не знала об этом, пока более года спустя не нашла ее спрятанной у нее в наволочке.

Тонкая снежная корочка хрустит у меня под ногами, и я вздрагиваю, неожиданно осознав, как сильно одиночество похоже на холод. Ты словно гадаешь: суждено ли тебе когда-нибудь снова почувствовать тепло?

Я скучаю по ней.

Бросаюсь обратно в свою рабочую комнату и начинаю оставлять послания на всем, что мои руки сделали для Евы. Должен быть способ показать ей, что все это было подлинным. Что я буду сражаться за нее и за наши отношения, которые я невольно разбила, сколько бы времени ни понадобилось на их восстановление, как бы трудно ни было снова собрать воедино все осколки. Я начинаю покрывать словами ее платья, танцевальные наряды, туфли. Не предупреждениями об опасности, а словами любви.

Когда до салона остается чуть меньше трех недель, Хелена и Ева окончательно определяются с фасоном Евиного наряда. Я начинаю создавать его с чистого листа и вплетаю наши воспоминания в каждую его часть. Воспоминания похожи на дуэт, когда гармонии сплетаются воедино, а точки зрения двух людей наслаиваются друг на друга. Это – мои воспоминания. Я пою Еве те их части, которые она забыла или никогда не знала.

На полотняной подкладке корсета я вывожу: «Когда тебе было пять лет, ты однажды сделала серьги из полосок рваной бумаги и покрасила их стоялым кофе. Они свисали у тебя с ушей, словно пучки бурых водорослей, но ты сказала, что с ними чувствуешь себя принцессой или знаменитой танцовщицей».

На внутренней стороне атласной шнуровки: «Мне всегда нравился твой смех, который начинается с низкого урчания и делается все выше и выше, пока у тебя на щеках не появляются ямочки. Они – как знаки препинания, отмечающие лучший звук в мире».

Когда она появилась в «Мельнице», то заставила меня засмеяться впервые за три года.

Вдоль ее лент для волос я пишу: «Я читала тебе сказки Ганса Кристиана Андерсена, когда тебе было шесть. Я боялась делиться ими с тобой, так как они – особая часть меня, которую я делила только со своим отцом, и, если бы ты отвергла их или сочла глупыми и скучными, это немного подпортило бы что-то драгоценное для меня. Но твои глаза, наоборот, загорались, и это делало сказки еще лучше и дороже, потому что теперь я делила их и с ним, и с тобой, как будто что-то снова проросло из старого семечка».

Каждая складка ткани на ее балетной юбке хранит воспоминание. «Когда тебе было пять и ты училась писать, то ужасно злилась на меня из-за того, что я заставляю тебя правильно держать ручку; ты бросила ее на пол и с силой наступила мне на ногу».

«В три года ты говорила «лемомад» и «наизмамку», и это звучало так забавно, что я даже не поправляла тебя, и мне