Новый Мир ( № 4 2013) - Новый Мир Новый Мир

Заметим, что уровень передачи подробностей и понимание исторического контекста уменьшались при переходе от освещения событий в местной крымской гражданской и военной прессе к центральной печати, в то время как сокрытие правды о еврейских потерях увеличивалось. В материалах, опубликованных в «Правде» 5 и 20 января 1942 года, осторожно намекалось на убийство евреев в Керчи; 7 и 31 января 1942 года эти события были описаны без конкретных упоминаний о еврейских потерях на страницах газеты «Известия»; 20 января в «Комсомольской правде» были опубликованы три фотографии Багеровского рва; 4 февраля «Огонек» перепечатал две фотографии, а 8 марта опубликовал статью о Керчи и серию фотографий [32] . Характерен полный передержек вариант статьи фотожурналиста Израиля Анцеловича, опубликованной в «Огоньке» под названием «Гнусные убийцы»: «Начальник гестапо в Керчи палач Фельдман разработал по указанию из Берлина точный график истребления жителей Керчи. По этому графику вначале должны были быть расстреляны советские граждане одной национальности, затем — другой, третьей. Причем во всех случаях расстреливали целыми семьями. Потом палачам надоело разбираться, кто русский, украинец, армянин, еврей, грек или татарин. На расстрел выводили улицами от мала до велика» [33] . Читая приводимые в советской центральной печати сведения о массовых расстрелах в Керчи и рассматривая опубликованные фотографии и подписи под ними, средний советский читатель был почти не в состоянии заключить, что у Багеровского рва было осуществлено тотальное уничтожение ашкеназских евреев, остававшихся в районе Керчи осенью 1941 года.

Согласно свидетельствам очевидцев-фронтовиков, теперь уже приобретшим легендарные очертания, Сельвинский начал стихотворение «Я это видел!», склонившись перед противотанковым рвом, заполненным телами расстрелянных [34] . Стихотворение было впервые опубликовано 23 января 1942 года и перепечатано в центральной армейской газете «Красная звезда» (27 февраля 1942-го) и в сдвоенном, первом номере московского журнала «Октябрь» за 1942 год [35] . В «Красной звезде» стихи Сельвинского делили полосу со статьей другого Ильи — Эренбурга — «Знаки отличия». В короткий срок «Я это видел!» стало доступно массовому читателю как на фронте, так и в тылу. Оно воспроизводилось на листовках, исполнялось актерами и чтецами на концертах и по радио и стало поистине знаменитым стихотворением переломного 1942 года. Легендарный актер Василий Качалов читал стихотворение Сельвинского по радио. Поэт и критик Лев Озеров восторженно отозвался о военных стихах Сельвинского в статье, опубликованной в газете «Московский большевик» 11 декабря 1942 года. Именно Озеров, будущий автор поэмы «Бабий Яр» (1944 — 1945), первым обозначил двойную миссию Сельвинского: поэт-солдат и свидетель уничтожения евреев на оккупированных территориях: «Поэт, выросший в Крыму, оказался там в дни крымской эпопеи 1941 — 1942 годов. Он был очевидцем и участником великих событий. „Я это видел сам”, — назвал поэт одно из своих стихотворений (Озеров допустил небольшую неточность в названии. — М. Д. Ш. ). Он добился в этом стихотворении, чтобы слово было прямым, убедительным, простым — таким, как леденящий кровь рассказ очевидца о фашистских зверствах. <…> Что видел поэт? Крымскую землю. Ров, наполненный трупами мирных советских людей. Это — общий план. И детали этой страшной картины. Труп еврейки, которая незадолго до смерти повязала шею своего сына, лежащего рядом, теплым кашне» [36] .

Сельвинский действительно начинает стихотворение как очевидец. При этом поэт ставит под сомнение не только известные в народе версии исторических событий, но и отражение этих событий в средствах массовой информации. Сельвинский предстает перед читателем одновременно как поэт и как свидетель, пришедший на место расстрелов, чтобы увидеть своими глазами и задокументировать преступления, содеянные нацистами. Если принять во внимание неразрывность традиций еврейской поэзии с библейских времен и сквозь века истории и культуры, в стихотворении «Я это видел!» слышатся отзвуки «Сказания о погроме» — русского перевода поэмы о Кишиневском погроме великого новоивритского поэта Хаима Нахмана Бялика «Беир Гагарего» (дословно:  «В городе резни», 1904). Классический перевод Владимира (Зеева) Жаботинского был опубликован в 1911 году, к 1922 году переиздавался шесть раз и был более доступен молодому Сельвинскому, чем оригинал на иврите. Начало поэмы Бялика пульсирует сквозь первое четверостишье Сельвинского. У Бялика в переводе Жаботинского:

...Встань, и пройди по городу резни,

И тронь своей рукой, и закрепи во взорах

Присохший на стволах и камнях и заборах

Остылый мозг и кровь комками; то — они [37] .

У Сельвинского:

Можно не слушать народных сказаний,

Не верить газетным столбцам.

Но я это видел! Своими глазами!

Понимаете? Видел! Сам!

Вот тут — дорога. А там вон — взгорье.

Меж ними вот этак — ров.

Из этого рва подымается горе,

Горе — без берегов.

Нет! Об этом нельзя словами...

Тут надо рычать! Рыдать!

Семь тысяч расстрелянных в волчьей яме,

Заржавленной, как руда [38] .

Стихотворение Сельвинского дышит памятью о иудейской библейской культуре — словами пророков и тропами псалмов. Сельвинская интонация непознаваемого отчаяния созвучна с переданной Жаботинским, писателем и сионистом, концовкой поэмы Бялика, где свидетель призывается к тому, чтобы бежать в степь и вывернуть себя наизнанку в поминальных рыданиях:

Что в них тебе? Оставь их, человече,

Встань и беги в степную ширь, далече:

Там, наконец, рыданьям путь открой,

И бейся там о камни головой,

И рви себя, горя бессильным гневом,

За волосы, и плачь, и зверем вой —

И вьюга скроет вопль безумный твой

Своим насмешливым напевом... [39]

«Я это видел!» — первый опубликованный русский стихотворный текст об уничтожении евреев нацистами. Предчувствуя формировавшуюся в то время официальную доктрину партийных идеологов в отношении жертв еврейского народа, Сельвинский не избежал компромиссов. В то же время в этом стихотворении ему удалось обозначить свое несогласие с официальной позицией. Преображая в стихах увиденное им под Керчью в январе 1942 года, Сельвинский дает жертвам массового расстрела собирательно-обобщенные образы и идентификации. Он изображает одних славянами, других — евреями. Сельвинский называет одного из убитых подростков «курносым» одиннадцатилетним Колькой (в других редакциях «лопоухий Колька»). Неподалеку от Кольки лежит «…бабка. У этой монашье отребье». В ее позе и выражении ее лица застыло «…отреченье от божества», и из контекста (а также из отсылки к «Деве Пречистой» в другой редакции) можно заключить, что это христианка. В стихотворении изображена «растерзанная еврейка», лежащая во рву вместе с убитым грудным ребенком. В письме от 6 апреля 1942 года к жене Сельвинский писал.: «…о стихотворении „Я это видел”. <…> По-видимому, я что-то такое затронул очень глубокое. Но сам я не слышу этого стихотворения. Я вижу сквозь него только тех, кого я видел во рву, и знаю, что не выразил и сотой доли того, что должен был выразить» [40] . Как же трудно было правдиво свидетельствовать об увиденном у Багеровского рва и одновременно удовлетворять требованиям цензуры военных лет:

Ров... Поэмой ли скажешь о нем?

7000 трупов… Евреи... Славяне...

Да! Об этом нельзя словами:     

Огнем! Только огнем!

Здесь, в заключительном четверостишье стихотворения, слово «еврей» упоминается уже во второй раз — вслед за описанием молодой еврейки-матери, убитой с младенцем. Произнося два раза в пределах одного стихотворения становившееся табуированным слово «еврей», Сельвинский заявляет гораздо громче, яснее и выразительнее, чем это говорилось во всех советских источниках, опубликованных в 1941 — 1942 годах, пожалуй, за исключением некоторых статей Эренбурга, что еврейские потери в пропорциональном отношении во много раз превосходят потери других народов СССР. Разумеется, перенос слова «славяне» на место слова «евреи» не нарушил бы просодию стихотворения, но противоречил бы установке Сельвинского на адекватную и правдивую передачу еврейских потерь. Слова «можно <…> не верить газетным столбцам» с большой смелостью отсылают к освещению событий Шоа в советской печати и в официальных документах советского правительства, в том числе и в ноте Молотова от 6 января 1942 года. Трудно представить, что Сельвинский мог бы позволить себе привести иное количество жертв, чем 7000, указанное в ноте Молотова и других официальных источниках. Но при этом Сельвинский с максимальной по тем временам точностью рассказал о систематическом уничтожении евреев на оккупированных советских территориях.