Новый Мир ( № 4 2013) - Новый Мир Новый Мир

Вместо отдельного постановления о Сельвинском сначала вышли два постановления Секретариата ЦК, от 2 декабря и от 3 декабря 1942 года, в которых объектами партийно-государственного гнева стали два писателя — Илья Сельвинский и Михаил Зощенко [3] . В постановлении «О повышении ответственности секретарей литературно-художественных журналов» (от 3 декабря 1943 г.) стихотворение Сельвинского «Кого баюкала Россия» названо «политически вредным». Самым сокрушительным было вышедшее с задержкой отдельное постановление Секретариата от 10 февраля 1944 года, «О стихотворении И. Сельвинского „Кого баюкала Россия”», формулировки которого во многом повторяли проект, до этого подготовленный Александровым: «…грубые политические ошибки. Сельвинский клевещет в этом стихотворении на русский народ» [4] . Это была, по-видимому, единственная за годы войны резолюция высшего партийного руководства, обрушившаяся на творчество одного поэта. Свершилось практически беспрецедентное: подполковник Сельвинский был в порядке наказания демобилизован из армии. Он оказался — что для военного времени почти парадоксально — в московском изгнании.

В постсоветское время некоторые обстоятельства гонений на Сельвинского анализировались в работах Виктории Бабенко, Эдуарда Филатьева и других исследователей [5] . Критики высказывали предположения о том, что поэт был наказан за то, что он недостаточно славил Сталина в военных стихах и эссеистике, или же за то, что в стихотворении Сельвинского «Кого баюкала Россия…» (1943) усмотрели карикатурное изображение Сталина (ведь уже был опыт, и не совсем параноидальный — стихи Мандельштама о Сталине). Такого рода догадки и доводы представляются мне недостаточно основательными, а «урод» в неизящно сработанном стихотворении Сельвинского, по-видимому, не грузин-Сталин, а еврейский народ — то есть здесь слышна ирония Сельвинского в адрес тех, кто спасает евреев от уничтожения, но продолжает воспринимать их чужеродными элементами в русской истории и культуре: «Сама, как русская природа, / Душа народа моего: / Она пригреет и урода, / Как птицу выходит его, // Она не выкурит со света, / Держась за придури свои, — / В ней много воздуха и света / И много правды и любви» [6] . (В контексте Шоа [Холокоста] здесь особенно значимо выражение «не выкурит со света».)

Проанализировав обвинения против Сельвинского, Михаил Соломатин пришел к заключению, что, «скорее всего, у ЦК не было возможности подробно разбираться с поэтом по всем пунктам, выбрали из кучи самый сильный раздражитель, ткнули носом и посмотрели, как человек будет реагировать» [7] . Перечисленные в партийных резолюциях стихотворения Сельвинского явились удобным предлогом — а не причиной — гнева сталинского аппарата, в то время как настоящая причина никак не могла значиться в официальных партийных документах. Невзгоды Сельвинского начались уже летом 1943-го [8] , когда, в течение шести месяцев, разделявших Сталинград и Курск, наметилась резкая перемена в официальной советской установке по передаче информации о систематическом уничтожении еврейского населения на оккупированных советских территориях (о том, что мы теперь называем Шоа), а также о героизме советских солдат и офицеров-евреев. Стихи Сельвинского о массовом расстреле евреев у так называемого Багеровского противотанкового рва уже никак не вписывались в окончательно сформировавшуюся к лету 1943 года официальную доктрину сталинского режима о неразделении на национально-этнические категории убитых на советской земле «мирных советских людей» и о невыделении из их числа евреев — жертв Шоа. Эта тенденция достаточно прозрачно прочитывается как в проекте, так и в окончательном тексте постановления Секретариата ЦК о стихах Сельвинского, и особенно в обвинении в «клеветнически-извращенном изображении войны». На мой взгляд, следует искать причину обрушившихся на Сельвинского бед не в обозначенных в партийных документах стихотворениях, а в тех военных стихах, в которых Сельвинский выступает страстным свидетелем трагедии, увиденной своими глазами и пережитой им самим, — в стихах, в которых он выступает одновременно поэтом, советским боевым офицером и крымским евреем. Подвергая Сельвинского остракизму, сталинский идеологический аппарат стремился запугать и других литераторов-фронтовиков в условиях менявшейся исторической и идеологической обстановки. Пример Сельвинского, воспринятый в советских литературных кругах военного времени именно как наказание, наглядно показывал, что молчание есть единственный приемлемый отклик на открывавшиеся как раз в то время фронтовикам следы злодеяний нацистов против евреев [9] .

Обратимся к фактической и текстологической стороне стихов Сельвинского о геноциде евреев в Крыму, и в частности на Керченском полуострове [10] .  К ноябрю 1941 года войска нацистской Германии и ее союзников оккупировали весь Крым, кроме Севастополя. Сельвинскому, который воевал на Керченском полуострове осенью 1941 года, было суждено вернуться в Керчь в начале января 1942 года во время Керченско-Феодосийской десантной операции.  В результате этой амбициозной, но не достаточно продуманной операции Керчь была освобождена к 1 января 1942 года. Неся катастрофические потери, в мае 1942-го советские войска во второй раз оставили Керчь. «Керчь пала. Крым опять стал зарубежным. Все начинается снова. Кровь десанта в счет не пошла», — записал Сельвинский в военном дневнике 16 мая 1942 года [11] . Поэт снова вернется в район Керчи в ноябре 1943 года с десантом Керченско-Эльтигенской операции; но окончательно город будет освобожден от оккупации лишь весной 1944-го [12] .

Целью Айнзатцгруппы Д, которая осуществляла почти все расстрелы евреев в Крыму при поддержке и участии регулярных частей Вермахта и местных коллаборантов, было сделать Крым «юденфрай» («свободным от евреев») к весне 1942-го. В Крыму наряду с ашкеназскими евреями жили крымчаки — крымские евреи-раввинисты, говорившие на языке тюркского происхождения. Крымчаков нацисты считали евреями; так же как и ашкеназские евреи, крымчаки подлежали тотальному уничтожению. (Уже после войны сам Сельвинский, среди предков которого были как евреи-ашкенази, так и крымчаки, продолжал указывать в графе национальность, что он «крымчак») [13] . До войны в Крыму жили более 65 000 евреев. В годы войны и оккупации в Крыму были уничтожены от 30 000 до 40 000 евреев; из 6500 крымчаков, живших в Крыму до войны, погибли более 5500. Среди жертв геноцида в Крыму были не только евреи Крыма, но и евреи, эвакуировавшиеся в Крым из Украины, а также еврейско-польские беженцы. Самая крупная нацистская акция по уничтожению евреев в Крыму была проведена в Симферополе, столице Автономной Республики Крым, где в декабре 1941-го были расстреляны от 12 000 до 14 000 евреев [14] .

Уничтожение евреев в Керчи было проведено в ноябре — декабре 1941-го в рамках массовых расстрелов в предместьях и окрестностях других крымских городов, среди которых были Симферополь, Феодосия, Евпатория и Ялта, а также в сельской местности и еврейских сельскохозяйственных районах Крыма. Принципиальное отличие заключается в том, что Керчь была временно освобождена советскими войсками, и злодеяния, учиненные нацистами и их пособниками, были задокументированы в январе — феврале 1942-го. На Керченском полуострове советские солдаты и офицеры, журналисты и писатели, фотографы и кинодокументалисты, историки-архивисты и представители следственных органов оказались перед ошеломляющими, исчерпывающими доказательствами недавних преступлений оккупационного режима. Фотографии, кинохроника и зарисовки Багеровского противотанкового рва словесно и визуально передавали то, что нацисты делали повсеместно с еврейским населением. Нелегко однозначно ответить на вопрос о том, до какой степени советское население осознавало, что акции на оккупированных территориях  были составной частью проводимого нацистами геноцида целого народа. Сельвинский — ранний литературный свидетель Шоа — видел свою миссию в том, чтобы открыть глаза читателям на пережитое им у рва, переполненного трупами евреев.

Во время второй недели января 1942 года Сельвинский по свежим впечатлениям записывает в дневнике: «О себе и о том, как жил, что видел — после. Важно то потрясающее впечатление, которое производит Керчь после немцев. Попал я в нее с десантом 2-го эшелона. Город полуразрушен. Бог с ним — восстановим. Но вот у с. Багерово в противотанковом рву — 7000 расстрелянных женщин, детей, стариков и др. И я их видел. Сейчас об этом писать в прозе не в силах. Нервы уже не реагируют. Что мог — выразил в стихах» [15] . Сельвинский пишет о массовых расстрелах евреев под Керчью в течение нескольких дней в начале декабря 1941 года, а также о расстрелах, которые продолжались у Багеровского рва до конца первой оккупации. (Большинство керченских крымчаков были убиты летом 1942-го, во время второй оккупации.) Судя по всему, предполагаемое количество жертв керченских расстрелов было впервые обнародовано в западной прессе 5 января 1942 года со ссылкой на корреспонденции ТАСС, а также в газете «Правда»: «Всего в Керчи фашистскими мерзавцами, по предварительным данным, было убито до 7000 человек» [16] . Информация в «Правде» была опубликована за день до выпуска и за два дня до публикации так называемой ноты Молотова от 6 января 1942 года, в которой Народный комиссар иностранных дел указал на преступления нацистов в Керчи и привел цифру в 7000 жертв. Это была единственная нота советского правительства за все годы войны, в которой говорилось не только об убийстве мирных советских жителей, но и конкретно о еврейских жертвах [17] .