Ложная слепота - Питер Уоттс

— Сири, — вполголоса окликнул меня Паг. Я перевел дух и попробовал снова:

— Она не просто хочет говорить о моей семье. Она хочет с ней познакомиться. Она постоянно пытается вытащить меня к своим. Знаешь, я думал, что всего лишь встречаюсь с Челси, никто меня не предупреждал, что придется делить место с…

— Вытащила?

— Один раз, — цепкие руки, жадные пальцы, фальшивая приязнь, лживое дружелюбие. — Было очень мило, если тебе нравится, когда тебя ритуально лапает толпа незнакомых лицедеев, которых тошнит от твоей рожи, но кишка тонка в этом сознаться.

Паг без всякого сочувствия пожал плечами.

— Похоже, типичное семейство старой школы. Ты же синтет, приятель. Ты и с более шизовыми раскладками работал.

— Я имею дело с чужими данными. Я не выблевываю собственную личную жизнь на всеобщее обозрение. С какими бы гибридами и конструктами я ни работал, они меня не…

Не касаются.

— Не допрашивают, — закончил я.

— Ты с самого начала знал, что Челси — девочка старомодная.

— Когда это ее устраивает, — я глотнул эля. — Но со сплеснером в руке она как-то сразу забывает о своей консервативности. Это не отменяет того, что над линиями поведения ей стоило бы поработать.

— «Линиями поведения».

Это не стратегия, твою мать! Ты что — не видишь, как мне больно? Я валяюсь на полу от боли, а ты только и можешь, что критиковать мою линию поведения? Что мне еще прикажешь — вены перерезать?!

Я пожимал плечами и отворачивался. Фокусы природы.

— Она рыдает, — констатировал я. — Ей удобно: высокий уровень лактата в крови. Просто химия. А она прикрывается ей, словно ордером каким-то.

Паг поджал губы:

— Не значит, что это напускное.

— Все напускное. Все ее поведение — всего лишь стратегия. Ты знаешь, — я фыркнул. — А она дуется оттого, что я сделал по ней модель?

— Полагаю, дело не в самой модели, сколько в том, что ты ей о ней не рассказал. Ты же знаешь, как она ценит честность в отношениях.

— Само собой. Она просто не хочет о ней слышать.

Он посмотрел на меня.

— Отдай мне должное, Паг. Ты действительно считаешь, что я должен сказать Челси, как временами меня передергивает от ее вида?

Система по имени Роберт Паглиньо сидела молча, потягивала наркотик и приводила в порядок несказанные слова. Переводила дыхание.

— Я поверить не могу, что ты можешь быть таким тупым, — выжал из себя он.

— Да? Просвети.

— Конечно, она хочет услышать, что ты не сводишь с нее взгляда, что ты любишь ее оспинки и запах изо рта и согласен не только на одну поправку своего мозга, а на все десять. Но это не значит, что она ждет от тебя вранья, идиот ты этакий. Она хочет, чтобы все это оказалось правдой. И… ну, почему бы и нет?

— Потому что нет, — ответил я.

— Господи, Сири. Люди не ведут себя разумно. Даже ты. Мы не мыслящие машины, мы… мы жрущие машины, которые по случайности умеют думать, — он перевел дыхание и хлебнул еще. — И ты это сам знаешь, иначе не смог бы работать. Или, по крайней мере… — он поморщился, — система знает.

— Система.

Я и мои протоколы — вот что он имел в виду. Моя китайская комната. Я вздохнул.

— Не со всеми получается, знаешь ли.

— Заметил. Нельзя читать систему, к которой слишком привязан, да? Эффект наблюдателя.

Я пожал плечами.

— Вот и хорошо, — заключил он. — Не думаю, что мне бы понравилось с тобой общаться в этой комнате.

— Челси говорит, — вырвалось у меня прежде, чем я успел одернуть себя, — что она предпочла бы настоящую.

Паг поднял брови.

— Настоящую — что?

— Китайскую комнату. Говорит, та поняла бы ее лучше.

Несколько мгновений вокруг нас бормотал и шумел «КуБит».

— Могу понять, почему она так сказала, — произнес Паг в конце концов. — Но ты… ты справился, Подселенец.

— Не знаю.

Он напористо кивнул.

— Знаешь, как говорят — «тропа неторная»? Ну, так ты сам себе торишь дорогу. Не знаю, почему. Но это все равно, что учиться каллиграфии, не имея рук. Или… жить с проприоцептивной полинейропатией. Чудо, что у тебя вообще получается; что получается хорошо — это вообще за гранью вообразимого.

Я нахмурился.

— Проприо…

— Бывает, люди лишаются чувства… собственного физического тела, вот. Не воспринимают положения в пространстве, понятия не имеют, в какой позе находятся, да и есть ли у них вообще конечности. Некоторые утверждают, что чувствуют себя парализованными. Лишенными тела. Их мозг посылает сигнал руке и полагается на веру, что тот дошел. Взамен такие больные использовали глаза: не ощущая положения руки, они смотрели на нее при каждом движении, заменяя зрением нормальную обратную связь, которую мы с тобой воспринимаем как данность. Они могли ходить, но только не сводя взгляда с ног и обдумывая каждый шаг. У них неплохо получалось. Но даже после нескольких лет тренировок стоило отвлечь их на полушаге, и они падали, точно орбитальный лифт без противовеса.

— Хочешь сказать, я такой же?

— Ты пользуешься своей «китайской комнатой», как они — зрением. Ты заново, почти с нуля, изобрел эмпатию, и твой способ в некоторых отношениях — неочевидных, иначе мне не пришлось бы тебе объяснять, — лучше оригинала. Поэтому ты такой талантливый синтет.

Я покачал головой.

— Всего лишь наблюдатель. Я наблюдаю за действиями людей, и пытаюсь представить, что могло заставить их так поступить.

— По мне, так это и есть сочувствие.

— Нет. Сочувствуя, ты воображаешь не то, что чувствует другой, а что бы ты сам чувствовал на его месте. Так?

Паг нахмурился.

— И?

— А если бы ты не знал, как себя чувствовать?

Он посмотрел на меня, и грани его были торжественны и кристально прозрачны!

— Ты не такой, приятель. Ты лучше. Может, на вид этого не скажешь, но… я тебя знаю. Давно.

— Ты знал кого-то другого. Я же мозговой подселенец, забыл?

— Да, то был другой человек. И, может, я его помню лучше тебя. Но одно скажу точно… — он подался вперед. — Вы оба помогли бы мне в тот день. Он, может, справился бы добрым старомодным сочувствием, а тебе пришлось из запчастей наскоро сварганить блок-схему человеческих отношений, но это лишь делает твое достижение значительней. Вот почему я с тобой, старина. Пускай даже у тебя в жопе штык длиной с башню Рио.

Он поднял бокал. Я послушно чокнулся с ним. Выпили.

— Я его не помню, — сказал я немного погодя.

— Что — другого Сири? До мозгового подселенца?

Я кивнул.

— Совсем ничего?

Я напряг память.

— Ну, его же регулярно припадками било, так? Постоянная боль. А я не помню никакой боли, — моя кружка почти опустела; я дососал остатки. — Но я… я временами вижу сны о нем. О том, как я им был.