Одлян, или Воздух свободы - Леонид Габышев

Из моечного отделения Глаз вышел первым. Его ждал корпусный.

— Собирайся быстрей.

— Куда?

— Опять в карцер.

— За что?

— Не прикидывайся дурачком. За ножницы.

Глаза закрыли в пятый.

«Или мент вложил, или сами нашли». Глаз решил шагать быстрее, а то после бани можно простыть.

И опять потянулись у Глаза кошмарные ночи и дни.

«Ну зачем, зачем я схватил ножницы, — корил он себя, — надо вначале было подумать, куда их куркануть, а потом брать».

Плечо у Глаза болело меньше. Раны заживали. Зато зудели. Его подмывало сорвать тампоны и поскрести пятерней.

Радовало одно: за прошлый карцер успел отоспаться. В полночь открыли топчан. Но как уснешь — такая холодина.

Ночь прошла в полудреме. Ходьба, бег на месте и приседания спасали его. Приседал понемногу, но часто.

Утром надзиратель открыл кормушку и крикнул:

— Подъем!

Глаз встал.

— Захлопни топчан.

Глаз захлопнул топчан, но несильно. Дубак ушел. Замок, как и предполагал Глаз, от несильного хлопка не защелкнулся. Но лежать на топчане — холодно. Ему пришла отчаянная мысль: нельзя ли разобрать топчан, сломать доски и разжечь костер. Согреюсь.

После завтрака откинул топчан и приступил к осмотру. Доски прикручены болтами к стальным угольникам. Первая доска делилась на две части: в ее середине крепился замок. Глаз попробовал открутить болты, но гайки не поддавались — давно заржавели. И Глаз решил — хоть зубами — но оторвать одну половину доски.

Древесина вокруг болтов прогнила. Особенно вокруг одного. За эту половину доски он и взялся.

Если в коридоре слышались шаги, закрывал топчан и стоял возле него, будто только встал с табурета. Долго возился с доской. Разогрелся. Можно не ходить и не приседать.

«Вот сломаю топчан, и пока будут делать новый, меня посадят в теплый карцер. А если скажут, что буду спать на нем оставшиеся четыре ночи? На нем хоть немного, да покемаришь. Да нет, все равно новые настелют».

Глаз и коленом давил в конец доски, и пинал коцем, но отверстия вокруг болтов разрабатывались медленно. Пробовал зубами грызть дерево, но из десен пошла кровь. Выплюнул изо рта волокна вместе с кровью и стал ногтями ковырять вокруг болта. Один ноготь сломался, из двух пошла кровь. «Нет-нет, топчан, я все равно тебя сломаю, — разговаривал он с топчаном как с человеком, — ну что тебе стоит, поддайся. Ведь ты старый. А мне холодно. Думаешь, если сейчас было б лето, я ковырял бы тебя? Ну миленький, ну топчанушко, ну поддайся ты, ради Бога, — уговаривал он топчан, будто девушку, — что тебе стоит?»

И все же он победил: надавил коленом — и оба болта остались в замке, а конец доски поднялся. Он ликовал. Не прилагая усилий, потянул доску и поставил на попа, чуть надавив, потянул доску книзу, и она вышла из болтов. Теперь в руках оказался рычаг. При помощи его оторвал вторую доску.

Прошло чуть более часа — и топчан разобран. Доски поставил у дверей, а сам встал рядом, загородив собой голый каркас топчана.

Чтоб развести костер, нужны щепки. Зубами стал щепать доску. Она была сухая и легко поддавалась. Из полы робы достал спичку и часть спичечного коробка. Щепки принялись разом. В карцере запахло смолой. Одну короткую доску Глаз сломал провдоль о каркас. Стучать не боялся — костер горел. Посреди карцера. Подложил сломанную доску, а потом и остальные. Когда их охватило пламя, дыму стало больше и он повалил в отверстие над дверью, где тлела лампочка. Дежурный учуял дым и прибежал.

— Ты что, сдурел? Вот сволочь!

— А что, замерзать должен? Зуб на зуб не попадает.

— Туши, туши, тебе говорят, а то хуже будет.

Глаз открыл парашу и побросал разгорающиеся обломки доски. Они зашипели, и от них пошел пар. Длинные доски сломал и тоже затушил в параше.

В карцере невыносимо пахло мочой. Дубак закашлял и, оставив открытой кормушку, побежал вызывать корпусного. Тот наорал на Глаза, но бить не стал. Обыскал его, забрал несколько спичек, — Глаз для них оставил в кармане, — и его закрыли в боксик, так как все карцеры заняты.

Лежа на бетоне, блаженствовал: в боксике было жарко. Перевернулся на живот и за трубой отопления — а она проходила по самому полу — увидел пачку махорки. Быстро схватил и сунул в карман. Обыскивать второй раз не будут. А клочок газеты есть. На пару закруток хватит.

Часа через два его закрыли в карцер. Новые доски настланы, и он ликовал: «Господи, раз в жизни может быть такое счастье: пару часов в боксике погрелся и, основное, пачку махры нашел. Ну, спасибо, спасибо тому, кто курканул махорку. Вот только жаль, что спичек не оставили…» Глаз от радости, хотя еще и не замерз, присел быстро десять раз и начал крутить цигарку.

Двух скруток, с палец толщиной, хватило на весь день. А когда заступил новый дубак, Глаз попросил:

— Дай немного бумаги.

— Зачем тебе?

— В туалет хочу.

Дубак принес.

Ночь и следующий день Глаз курил. А после отбоя спички кончились. Оставил одну, но не трогал — решил: «Скручу цигарку побольше и буду курить и сворачивать новые до тех пор, пока не кончится махорка». Газеты еще дали. Для туалета. А в парашу ходил редко, не с чего было.

Снова ночью на Глаза накатило: вскрыть вены или удариться с разбегу головой о стену на глазах у дубака. Третью ночь дремлет. Силы покидают.

Он ругал вслух тюремное начальство. Согласен сидеть в пятом целую зиму, но только пусть переводят на ночь в теплый карцер. Он просил у них всего шесть часов нормального сна. А потом целый день будет ходить, приседать, бегать. И еще, чтоб давали курить. И он бы перезимовал. Он чувствовал в себе силы.

«Не-е-ет, суки, педерасы, чекисты зачуханные, жертвы пьяной акушерки, вы, господа удавы, вы… — он задыхался от злобы, — вы… нет-нет, я не буду вскрывать вены, не буду биться головой о стену, умрите вы сегодня, а я умру завтра. Нет, в натуре, не дождетесь вы от меня этого. Назло вам, шакалы, ничего с собой не сделаю. Я хочу жить. Я хочу любить. Готов отдать полжизни, только чтоб взглянуть на тебя, Вера. Я не простыну. Я все равно тебя увижу. Господи! Но когда это будет? Когда? Я хочу быть человеком. Я ради Веры готов бросить преступный мир. Но кто мне в это поверит? Кто меня выпустит из тюрьмы? Кто?»

Думая о Вере, Глаз фени не употреблял.

Нежный настрой души Глаза вдруг моментально заледенел. В нем кипела ярость. Карцер стал тесен. Захотелось вырваться на волю, побежать к Вере и сказать: «Вера, Верочка. Я тебя люблю! Я разбил стены тюрьмы и прибежал к тебе. Мне опостылело все: зеки, параши. Я хочу видеть тебя. Одну тебя. И никого мне не надо».

Ярость постепенно прошла. Глаз разжал кулаки. Стены ими не сокрушишь. Двое с половиной суток надо досиживать.

И снова — ради жизни, ради Веры и назло тюремному начальству — начал приседать. Душа угомонилась. Ноги выполняли работу и грели тело. Постепенно согревалась и душа.

Ему вспомнился дед. Перед дедом он был виновен, и чувство раскаяния одолевало его. Коле шел седьмой год. Жили они тогда в Боровинке. Как-то вечером дед не отпустил Колю на улицу: темнело, и мороз ударил. Коля, разобидевшись, расстриг у него на шубе петли. Утром дед собирался во двор, а Коля наблюдал из соседней комнаты в щелочку. Дед надел шубу, взялся за верхнюю петлю и хотел застегнуть ее, но петля соскользнула с пуговицы. Дед взялся за вторую петлю… Затем, уже судорожно тряся рукой, он прошелся по оставшимся петлям и горько заплакал.

И вот теперь, ровно через десять лет, прокручивая в памяти этот случай, Глаз сказал: «Дедушка, прости меня».

После завтрака чиркнул последнюю спичку и прикурил. Шабил оставшуюся махорку полдня. Кончалась одна цигарка — сворачивал другую, прикуривал от горящей и шабил, шабил, шабил. Его стало тошнить, а потом вырвало. Он ходил, как пьяный, голова кружилась, в теле чувствовалась слабость.

К вечеру стало легче. В полночь, когда открыли топчан, напился воды, лег и задремал.

Пять суток подходили к концу. Оставалась одна ночь. Но утром его перевели в третий карцер. На взросляке кто-то отличился, и его заперли в пятый. Пусть, как и Глаз, померзнет. Но только десять суток. Взрослякам давали в два раза больше.

О-о-о! В третьем карцере благодать. Здесь можно не приседать и не бегать. А только от нечего делать ходить.

7

Глаза подняли в камеру к ментам. Войдя, заметил: коренастого нет. Вместо него новичок.

— А где коренастый?

— На этап забрали.

— В КПЗ?

— Нет, в зону. Он осужденный был.

— А у вас и следственные и осужденные сидят вместе?

— Вместе. Отдельных камер не дают. Тюрьма и так переполнена, — отвечали бывшие менты.

«Что ж, раз нет коренастого, я вам устрою веселую жизнь. Отдельные камеры вам подавай. Боитесь в общих сидеть…»

Несколько дней Глаз жил тише воды, ниже травы. Ментов постигал.