Вторая жена - Евгения Марлитт

Тихонько прокралась она в зал. Там уже затопили камин. Тяжелые штофные гардины были спущены на окнах, а стеклянная дверь заперта дубовыми ставнями. Тишина нарушалась только беспрерывно лившимся дождем. Чайный стол был уже приготовлен, и среди него горела лампа под зеленым колпаком. Обширный зал тонул в полумраке; лампа освещала только стол и небольшое пространство вокруг него, да, кроме того, отблеск топившегося камина падал на паркет, углы же комнаты были погружены в совершенный мрак.

Молодая женщина робко осмотрелась: в комнате никого не было. Успокоенная, она подошла к столу, выдвинула ящик, развернула, не вынимая из него, сверток и положила в середину его записку. В эту минуту кто-то схватил ее руку, удерживая ее в ящике; ужас сковал Лиану; она не имела даже силы вскрикнуть — вся кровь прилила ей к сердцу. Почти лишившись чувств, она пошатнулась, и ее помутившимся глазам предстало лицо придворного священника. Он принял беспомощную в свои объятия и, прижав к груди, покрывал ее руку страстными поцелуями.

— Успокойтесь, ради Бога! Я один это видел, кроме меня, никого нет в зале, — шептал он нежным, ободряющим голосом.

Этот голос мгновенно возвратил ей сознание; она вырвалась и оттолкнула его руку.

— Что вы видели? — спросила она слабым, беззвучным голосом, в то время как красивая ее фигура приняла гордую осанку. — Разве эти ящики содержат в себе золото или серебро?.. Разве я хотела красть?

— Как мог бы я предположить такую мысль в вашей божественной головке? Скорее я запятнал бы память моей матери таким позорным подозрением, нежели вашу ангельски чистую душу, — верьте мне!.. Вы не поймете, конечно, этого выражения, потому что именно любовь к матери и привела вас сюда… Баронесса, кто может обвинять вас за желание уничтожить маленькую записочку, которая оскорбляет и унижает вас? — Он вынул из ящика записку. — Сожжем же вместе это розовое свидетельство материнских заблуждений!

Быстрым движением вырвала она у него письмо и бросила на прежнее место.

— Разве это не кража? Разве оно ко мне адресовано? — кричала она гневно. — Оно останется там, где было. Нечестным поступком я не могу смыть пятна с репутации моей матери.

Она отступила от него и стала по другую сторону письменного стола: ей хотелось увеличить расстояние, отделявшее ее от священника, дерзнувшего дотронуться до нее. Зеленый свет лампы падал на ее прелестный благородный профиль; своим гордым выражением походил он на камею… Священник попробовал было накинуть ей петлю на шею, и, будь у нее поменьше энергии, она неминуемо попала бы в его сети. Но вместо того ему пришлось убедиться, что она его насквозь видит.

— Как вы осмелились склонять меня на такое темное дело?

— Вы преднамеренно не хотите понимать меня и, где только можно, относитесь ко мне враждебно, — сказал он с горечью; в его голосе звучала неподдельная страсть, в этом она не могла сомневаться, — и все-таки у вас нет на земле более преданного друга, чем я.

— У меня два друга: брат и сестра, другой дружбы я не ищу, — возразила она.

Услышав ее враждебный тон, священник прижал обе руки к груди, точно он получил смертельный удар; глаза его вспыхнули зловещим огнем, и он подошел к ней ближе.

— Баронесса, здесь, в Шенверте, вы не должны были бы говорить так оскорбительно и гордо, потому что вы не имеете здесь никакой опоры и, подобно мячику, зависите от дуновения ветра.

— Слава Богу, он не отнес меня ни на одну линию в сторону относительно моих правил.

— Свет не спрашивает об этом; он видит только ваше фальшивое положение здесь и, зная побудительную причину, в силу которой сделали вас баронессой Майнау, насмешливо улыбаясь, шепчет самые унизительные предположения.

Она стала еще бледнее.

— К чему вы все это говорите мне? — спросила она нетвердым голосом. — Впрочем, я знаю побудительные причины, вследствие которых я здесь: я должна быть матерью Лео и хозяйкой осиротевшего дома; это положение отнюдь не оскорбляет моего женского достоинства, — прибавила она гордо и с холодным спокойствием. Это равнодушие, видимо, огорчило его.

— Да, если бы вы были ею на самом деле! — сказал он торопливо. — Но в Шенверте вряд ли когда-либо чувствовалось отсутствие хозяйки. Преклонные лета и почтенная особа гофмаршала делают хозяйку дома совершенно лишнею во время празднеств, а хозяйство он умеет контролировать лучше всякой женщины. Лео предназначается к военной службе и должен будет рано оставить Шенверт и выйти из-под опеки матери, так что едва ли эти причины имелись здесь в виду. Главною причиной была неутолимая жажда мести; не знаю, не будет ли оскорблено чувство достоинства женщины, если она узнает, что ее избрали единственно для того, чтобы нанести другой женщине смертельный удар, и притом с самой утонченной жестокостью.

Большие серые глаза молодой женщины пристально устремились на лицо говорившего, но именно ее молчание и этот взгляд, полный нескрываемого страха, и побудили его безжалостно продолжать:

— Тем, кто знает барона Майнау, известно, что все поступки и действия его рассчитаны на эффект. Выслушайте, как было дело. В молодых летах он страстно любил высокопоставленную женщину, и она так же пламенно отвечала на его любовь; близкие принудили ее отказать ему, чтобы взойти на ступени трона. Барон Майнау, может быть, и прав, называя ее поступок неверностью, но в глазах приближенных это не более как страшная жертва, принесенная обязанностям звания… Смерть мужа сделала эту женщину, не перестававшую любить Майнау, свободною; для бедной страдалицы в порфире и короне готовилась взойти новая заря; она мечтала сбросить с себя тяжесть герцогского блеска и величия, чтобы хоть в одиннадцатый час сделаться любящей и любимой женой, но кому удавалось тогда проникнуть в настоящие намерения и действия барона Майнау?.. Во все время траура он был с нею чрезвычайно любезен до той минуты, когда она, вся сгорая от любви и сладостной надежды, готовилась услышать из уст его предложение, а вместо того он в присутствии всего двора объявил ей о своей помолвке с Юлианой, графинею фон Трахенберг. Это, конечно, произвело громадный эффект, Майнау мог торжествовать.

Молодая женщина оперлась на высокую отделку письменного стола сложенными руками и прижалась к ним лицом. Она охотно согласилась бы провалиться сквозь землю, чтобы только не слышать более этого безжалостного голоса, наносившего неизлечимые раны ее фамильной гордости, ее бедному достоинству и даже ее бедному сердцу.

— Что должно было произойти после этой комедии, ему было все равно, — продолжал священник с возрастающим жаром; казалось, он дорожил каждым мгновением, которое проводил теперь с этой женщиной один, без всяких свидетелей. — Для чувства долга в душе этого человека нет места; он и к своей первой жене, самой привлекательной, любезной и благородной женщине, какую только можно себе представить, выказывал полное пренебрежение.