Чабан с Хан-Тенгри - Касымалы Джантошев

— Там Лизу оплакивали?

— А как же! Думаешь, к тебе надо было идти, набрав в рот воды? — заметил Асанкожо.

— Тьфу-у… эти чудаки, оказывается, всюду устроили переполох. Наверно, мою Татьяну довели до истерики. Дорогой Кенешбек, если немедленно не доставишь нас с Лизой домой, то дело плохо! — Сергей стал поспешно натягивать шубу.

Лиза тоже вскочила с места.

— Папа, — взволнованно проговорила она. — Если не будете ругать меня сами и если мама на меня не рассердится, разрешите мне остаться в этом доме, куда я вернулась, избежав верной смерти!

— Мать! Отец! Главные силы, которые помогли нам выбраться наружу, были надежда и любовь! — Темирболот встал рядом с Лизой.

Присутствующие глядели то на Сергея и Айкан, то на Лизу и Темирболота.

Айкан и Сергей медленно пошли навстречу друг другу, несколько секунд молчали и потом крепко обнялись.

11

Момун вышел на дорогу западнее села. Он увидел: две женщины подняли руки, остановили грузовик, уселись в кузов. Момун тоже замахал руками, но машина промчалась мимо. Пришлось ждать следующую.

Большой грузовик пересек село, но свернул в сторону от дороги. Момун тяжело вздохнул: не везет.

С окраины села на дорогу выехала телега, запряженная ишаком. Следом шли двое: мужчина и женщина. Момун обрадовался — его одинокая фигура могла вызвать подозрение, а теперь он пойдет вместе с теми двумя за телегой, пока не удастся остановить попутную машину.

Телега была доверху нагружена домашними вещами. Сверху сидел ребенок лет четырех-пяти, закутанный в теплое одеяло.

Момун было решил, что человек, который вел осла за поводья, был мужем женщины, идущей рядом, и отцом ребенка. Но когда подошел поближе, он понял, что ошибся — незнакомый джигит выглядел лет на девятнадцать и мог быть только старшим сыном женщины, хотя и она сама была моложава и красива.

Калыйкан — а это была она — последнее время все больше дичилась людей. Эшим по-прежнему назначал ее на работу туда, где народу было поменьше. Она об этом просила, он не возражал, так как с делом Калыйкан справлялась…

С приближением зимы работы для тракторов становилось все меньше, меньше дела находилось и для Калыйкан.

Понемногу она вернулась к прежней привычке. Напившись допьяна, она раза три доводила до слез старушку Баалы, которая ее приютила.

Однажды, когда Калыйкан особенно скандалила, за старушку Баалы заступился Кенешбек. Калыйкан выселили и предложили пожить в доме одного из чабанов, который в это время года был с отарами на зимовке. Калыйкан всех обругала и решила перебраться в другое село к своим родственникам. Она взяла у брата телегу с ишаком, на рассвете погрузила свои вещи и двинулась на новое место, не желая ни с кем встречаться.

Калыйкан легко шла за телегой, временами переходя с одной стороны на другую.

Момун всмотрелся — ее лицо показалось ему знакомым.

— Ждете машину? — улыбаясь, спросила она Момуна. — Машины не будет. А если даже и будет, то и в дороге сможете перехватить. Лучше шагайте в ногу с нами и с нашим ишаком! — Она еще раз задорно улыбнулась и повела бровями.

Слова женщины и ее приветливость как раз были на руку Момуну.

— Правильно говорите: чем зябнуть на морозе, лучше шагать по дороге, — сказал он развязно и пошел за женщиной.

Момун догнал ее, заглянул в лицо, и сердце его замерло. «Знакомая, конечно, знакомая… притом очень близко»…

«Моке! Езжай в свой дальний путь, но возвращайся здоровым и живым. Буду думать только о тебе. Без тебя моя жизнь не стоит копейки. Буду согласна, если даже захочешь взять меня в младшие жены. Стану ждать. И скоро у меня будет ребенок!»

Так прощалась с ним эта женщина, когда он уезжал на фронт.

Видимо, она его не узнавала.

«Здравствуй, дорогая моя! Как жива, здорова, — хотелось ему сказать. — Не забыла ли ты меня, не забыла ли своих обещаний?»

Но заговорить он не решался. Все могло за эти годы измениться. Может быть, теперь она и думает по-другому. В том, что перед ним именно Калыйкан, Момун не сомневался. Эта встреча была ему очень кстати, ни о чем подобном он даже мечтать не мог!

Он решил проявить выдержку. Стараясь не глядеть в лицо женщине, он как можно безразличнее расспрашивал о том, о сем.

— Переезжаете куда-нибудь?

— Да.

— А почему так рано из дому выехали в такой мороз?

— Это я нарочно пораньше, пока все еще спят, чтобы никто меня не видел. В это село приехала еще девушкой, а теперь вот уезжать приходится.

— А почему собственно… — начал Момун, но женщина не дала ему договорить, хихикнула и продолжала:

— Дела у меня идут неплохо, но вот уехать пришлось. У меня двое детей… никого больше нет. Вот уже пять лет, как муж для меня заживо погиб…

— Заживо?

— Прогнала его из дому… Трудно женщине жить с нелюбимым. Чем числиться замужней, да так мучиться, лучше быть одинокой! — Женщина игриво захохотала.

— Ох, простыл я что-то, — сказал Момун.

— Если ступишь с путником сорок шагов, то станет он тебе другом до гроба, — весело проговорила Калыйкан, вытащила откуда-то из груды вещей бутылку водки. — Хотя мы и не познакомились как следует… давайте выпьем… Правда, очень холодно, надо погреться…

Момун, чрезвычайно довольный и обрадованный, быстро сказал:

— О-о! Я готов чокнуться с такой женщиной, как вы, не только стаканами, но и сердцем… — Он захихикал. — Эх, хлебца бы еще…

Калыйкан нащупала один из узлов и из скатерти достала кусок хлеба.

— Вот ешьте сколько душе угодно…

Момун отпил из стакана и сжевал огромную краюху.

— Если пять лет вы одиноки, — осторожно спросил он, — почему вы не подыскали себе другого мужа?

Женщина тоже выпила водки, закусила хлебом.

— И об этом я думала… Но где найдешь человека, который по душе?

— Людей так много, неужели нет среди них подходящего человека?

— Может, и есть, но все равно не будет он похож на любимого.

— A-а, значит, у вас был любимый джигит?

— Да. Он на фронте пропал без вести. Он отец старшего моего сына Белека… Если бы любимый мой вернулся с фронта, я бы так не опустилась, — сказав это, Калыйкан заплакала.

— А куда теперь держите путь?

— К родным, — ответила Калыйкан. — А кто вы сами? Что-то… Вы очень похожи на человека, которого… я любила.

Они отстали, телега, которую вел Белек, скрылась за поворотом.

— Калыйкан, неужели не узнаешь меня?

— Ой!..

— Я же Момун!..

— Дорогой мой! — вскрикнула Калыйкан и бросилась на шею Момуна.

Любовь Калыйкан, подогретая водкой, вспыхнула с небывалой силой. Она плакала, целовала Момуна…

«Это все дал мне сам аллах. Сестра вернулась с пропавшим мужем, в доме будет сытость и покой», — радовался брат Калыйкан, он выделил сестре с мужем две комнаты в своем доме.

В воскресенье Калыйкан купила жеребенка, зарезала его и пригласила в гости всех новых соседей, чтобы они познакомились с ее мужем.

Когда Момун и Калыйкан еще по дороге уговаривались о дальнейшем, он ей сказал:

— Во время войны я дезертировал и был осужден. Не досидел до конца. Поэтому забудь мое имя Момун. Меня теперь зовут Мамыр, а мой отец не Таштанды, а Табылды. Поступим в колхоз и заживем на славу!

Так Момуна в колхозе и называли Мамыр.

Обоих приняли в колхоз, и они очень усердно работали: возили сено, перебирали зерно, заготавливали дрова в горах. Люди стали поговаривать: «Калыйкан с мужем, оказывается, работяги».

Пришло время, когда Момун сказал жене:

— Какиш! Мы с тобою, наконец, вместе после долгих лет страданий. Теперь наша задача — жить, как и все другие. Не надо нам мешать твоему брату, следует нам построить свой дом. А для этого я должен заработать деньги. Поговори с родичами, пусть меня отпустят. Пойду и присмотрюсь, где хорошо платят. А весною снова будем работать вместе с тобой в колхозе.

Калыйкан пришлись по душе рассуждения Момуна.

— Вы сами видите, как работает мой муж, и должны мне помочь, — обратилась Калыйкан к родным.

Сын брата Калыйкан был в колхозе помощником бухгалтера. Через него удалось получить справку о том, что «Мамыр Табылдыев действительно член колхоза».

Момун уговорил Калыйкан поехать в Пржевальск. У него были свои соображения, но он жене их не высказывал.

Теперь, когда он получил, наконец, нужную бумагу, Момун нашел возможным спросить Калыйкан:

— Да, Какиш, когда ты жила в том аиле, ты не знала джигита по имени Чырмаш?

— Конечно, знала. Почему ты о нем спрашиваешь?

— Его жену звали Суксур?

— А-а-а, понимаю, почему спрашиваешь, — вспылила Калыйкан. — Значит, когда учительствовал в том аиле, успел и за ней поухаживать?

— Нет, нет, дорогая! Не думай плохое.