Лион Измайлов - Измайлов Лион Моисеевич

Синичкин не знал, что говорить. Смешался, начал что-то лепетать, потом вдруг ясно и четко ответил:

— Зарплата у нас от выработки — сколько клиентов обслужил, столько и получишь, ну и от качества. Клиент если доволен, то всегда приплатит, хотя лично я никогда сверху не беру.

В зале никто ничего не понял, но последние слова так понравились, что все зааплодировали. А потом кто-то вдруг спросил:

— Ваше хобби?

И Синичкин тут же ответил:

— Дамские прически.

Зал был в недоумении.

— Ну, да, люблю женщинам прически делать.

И так как зал продолжал молчать, Синичкин сказал:

— Не верите? — и обращаясь к сидящим, произнес: — Вот если есть желающие, я могу продемонстрировать. Но чтобы понятнее было, мне нужны особые волосы. Вот как у вас, — и Синичкин показал на подмосковную учительницу.

Надя на сцену не шла. Ее подталкивали.

— Идите, идите, артист просит.

— Ну как вам не стыдно, вы же всех задерживаете.

Надя вышла, и Синичкин показал всему залу, что он может сделать при помощи одной расчески. Он продемонстрировал всем, как меняется внешность женщины в зависимости от ее прически. То есть он зачесывал волосы в одну сторону — и лицо становилось одним, в другую — и лицо становилось другим. И делая все это, он тихо разговаривал с Надей, говорил ей о том, что не хотел ее обидеть, просил ее о свидании. И когда она не соглашалась, вмиг сделал ей такой начес и хотел уже проводить со сцены. но вернул Надю и вмиг уложил волосы так, как было лучше всего. И успел сказать ей среди аплодисментов:

— Жду вас в беседке.

И под эти же аплодисменты Надя гордо ушла со сцены.

А на смену ей на сцену вышел культработник и объявил окончание вечера, сказав, естественно, о том, как порадовал артист всех зрителей своим искусством.

Зрители были довольны, а Синичкин уже бежал через служебный выход к беседке.

Минут через пять появилась Надя.

— Как вам не стыдно так издеваться над человеком! Что вы со мной сделали! Вы меня опозорили.

— Постойте, постойте, — пытался оправдаться Синичкин, — что же я вам плохого сделал?

— Я вас знать не желаю.

— А я вас люблю, — сказал Синичкин.

— И я вас люблю, — сказала Надя, — но это ничего не значит, — я знать вас не желаю.

— Но как же так? Если вы любите меня, а я люблю вас.

— Нет, это невозможно, — сказала Надя, — это все невозможно. Давайте я поцелую вас, и все! И навсегда!

— Давайте, — закричал Синичкин. — И навсегда!

Они поцеловались, и Надя сказала:

— Это был наш первый поцелуй и… — Она хотела сказать «последний», но Синичкин не дал ей договорить.

— Не первый. Мы с вами вчера целовались! — Что же это за дурацкая манера была у Синичкина, всюду соблюдать точность и скрупулезность. Какое-то гипертрофированное правдолюбие. Ну кто считает — первый, второй, да хоть сто тридцать второй. Говорит человек — первый, значит, пусть будет первый, а он спорит.

— Первый, — сказала Надя.

— Нет, второй, — возразил Синичкин.

— А я говорю, первый! — сказала Надя.

— Ну как же первый, когда первый был в тот раз, — настаивал Синичкин.

— А я говорю, первый, потому что тот раз не считается.

— Это почему же не считается?

— Потому что тот раз был против моего желания.

— Все равно второй.

— Нет, первый и последний.

— Ну, хорошо, пусть первый.

— Но все равно последний.

— Как последний? — удивился Синичкин.

— Вы только не обижайтесь на меня. Я всю ночь сегодня не спала. Я боролась со своим чувством, но оно оказалось сильнее меня.

— Вот и прекрасно! — воскликнул Синичкин и вновь попытался поцеловать Надю, якобы в подтверждение своих слов.

— Нет, вы меня послушайте, — отстранилась Надя, — это очень важно. На вашем вечере мне удалось побороть свое чувство. То есть я теперь сильнее его, хотя оно и живет в моей душе. Не перебивайте меня.

Я поняла, что мы не можем быть вместе. Вы знаменитый артист, а я простая учительница. Я смотрела сегодня, какой вы на сцене и как вас все любят. И я поняла, что мы не можем быть вместе. Что я могу противопоставить всему этому? Я, простая подмосковная учительница. И я прошу вас, не возражайте мне. Все это будут слова, пустые слова. Я, может быть, не смогу возразить вам, но я чувствую, что именно так я чувствую. Давайте расстанемся по-хорошему.

— Значит, — сказал Синичкин, — если бы я не был киноартистом, вы бы меня полюбили и мы не расстались бы?

— Ну конечно, — сказала Надя и ушла.

Вот такая история. Синичкин остался в беседке один. Сердце его разрывалось. Зачем он пошел на этот идиотский компромисс! Ведь у него есть свои принципы. Если бы он не выдал себя за артиста, все было бы нормально. Об этом он и сказал Семенову прямо и откровенно.

— Понимаешь, — говорил он Семенову, — если бы я не выдавал себя за артиста, мы бы любили друг друга беспрепятственно.

— Какая женщина, — говорил Семенов, погруженный в свои мысли. — Ну я тебе скажу, я просто балдею.

— Ну правильно, — сказал Синичкин, — видишь, как важно быть тем, кто ты есть. Ты не выдавал себя за артиста, за академика.

— Ну ты даешь, — сказал Семенов, — представляешь, я и академик.

Он надел на себя шляпу, полагая, что академик обязательно должен быть в шляпе, нацепил на нос очки и сказал гнусным голосом:

— Коллеги, прошу вас, присаживайтесь. На повестке дня у нас один вопрос, брать артиста Куравлева в академию или не брать. Я так думаю, если он нам бутылку поставит, будем его считать академиком.

— Да хватит тебе. Ты же меня и подбил артистом представляться.

— Ну опять за свое. Заладил. Ты уж и на сцене отработал, как никакому артисту не снилось. Да, может, она тебя и полюбила за то, что ты артист. Вас ведь, артистов, девки ой как любят.

«Однако, — подумал Синичкин, — может, и действительно, не будь я артистом, и ничего бы не было, и внимания со стороны Нади не появилось. Может, и внимания на меня не обратила бы».

И представилось Синичкину, как подходит он к той же Наде на танцах, а она отказывает ему и уходит танцевать с Семеновым, нет, лучше с каким-нибудь артистом, ну, предположим, с Меньшиковым.

Тут в сознание Синичкина ворвались слова Семенова:

— Нам, простым смертным, чтобы на нас такая девушка посмотрела, знаешь, как на пупе вертеться надо. А ты только мигни, и все на тебя смотрят.

А вдруг это все уловки, думал Синичкин. Он знал, что у женщин есть масса уловок. Сначала завлечь, потом бросить. Чтобы я еще больше влюбился.

— А, Семенов, может, это она меня завлекает?

— Верняк, — сказал Семенов.

— Может быть, она не так и проста, как кажется.

— Факт, — сказал Семенов, — хитрющая.

— Может быть, это игра? — спросил Синичкин.

— Да они такие, я тебе скажу. Говорит пол, а думает потолок. Но я тебе скажу, есть исключения, Таисья — это человек. А какая у нее душа? Большая душа. Так погляди на нее.

— Глядел, — отмахнулся Синичкин, занятый своими мыслями.

— Ну ведь сразу видно, что широкой души человек.

— Широкой, — согласился Синичкин. Он стал продумывать план испытания. Он то продумывал этот хитроумный план, то просто ругал себя за то, что сразу не назвался своим настоящим именем. Проклинал себя за малодушие. И вообще не знал, что делать. Да еще и Семенов внушал ему:

— Тут, главное, честным быть. Если женат, говорю, что женат. Если люблю, говорю, что люблю, и чтоб никаких.

А наутро судьба сама подсказала Синичкину, что ему делать. Судьба явилась Синичкину в виде администратора дома отдыха, той самой, которая когда-то так гостеприимно встречала «Куравлева».

Когда Синичкин шел на завтрак, администратор сказала ему:

— Вы меня извините, товарищ Куравлев, мы вас так любим, и лично я никогда бы в жизни не решилась на это, по мне хоть всю жизнь живите здесь без путевки, но вот директор строгий, и потом паспорт… и вообще…

— Все понял, — сказал Синичкин, — иду звонить в Москву.