Соль неба - Андрей Маркович Максимов

его назвал, черт возьми… Извините… Не важно… Я Сеньке не отказывал никогда ни в чем… Жалел, понимаете? Без матери все-таки рос… Я вот не женился, хотя желающих…Не важно… Все боялся: сын решит, что я мать его предаю… Не, ну, всякое было, конечно, я, простите, не святой… Вот. Но не женился… И вот. А он так безобразничал в Храме… Стыдно… Вы простите… Ну, простите… Он вообще-то парень неплохой, Сенька… Добрый.

В прошлом году человека из реки вынул. Тот тонул, а Сенька вытащил. Чуть сам не утоп… И Клавка у него тоже неплохая. Дурная, конечно… Так в Забавино откуда других взять? Но добрая. Статная еще. Вы же видели? Вот. И так они вели себя непотребно. Извините меня. И сына тоже. Нашло что-то… Чушь какая-то… Он приедет еще извиняться. Но я решил сначала сам.

Медленная, ленивая тишина робко попробовала просочиться к людям, но отец Константин не позволил – сказал резко:

– Пороть надо было. Детей обязательно надо пороть. Без этого никак.

– Теперь уж поздно, – вздохнул отец Тимофей. – Теперь разговаривать надо. А как еще с взрослыми детьми быть? Разговаривать и молиться. Молиться вы не приучены. Остается разговор. Ибо сказано: «Если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то принесет много плодов». Так и слова отцовские должны упасть в душу сына и мыслями благими прорасти.

– Где сказано? – не понял Зинченко.

– В Евангелии от Иоанна, – хором ответили священники.

– Хорошо сказано, красиво, образно, – серьезно сказал олигарх.

Альберт Семенович Зинченко привык доверять только себе – советов ничьих слушать не любил. В общении с людьми предпочитал отдавать распоряжения, и следить, чтобы выполнялись быстро и правильно; если медленно делалось и неверно – наказывал, никогда не выслушивая оправданий и объяснений.

Сейчас Зинченко с трудом заставлял себя слушать людей, которые имели смелость учить его. И из-за всех сил старался не раздражаться на их слова.

Однако увидев, что отец Константин хочет еще что-то добавить, Зинченко поспешно заговорил сам:

– И еще. В общем… деньги хотел на Храм дать. Вам же, наверное, денег не хватает? В Забавино вообще всем денег не хватает. Как и во всей стране…

Гневно посмотрел на олигарха отец Константин и произнес тихо, словно сквозь зубы:

– Откупиться хотите за безобразие сына?

– Зачем вы так? – Зинченко еще налил и еще выпил. – Как в таких делах откупиться? Что вы?.. При чем тут?.. Я давно хотел… Как узнал, что Храм заработал – хотел. Храм в городе – это хорошо. Правильно. Должно же в городе святое место быть. Обязательно. Просто как-то все времени не хватало. – Зинченко замолчал, будто пытаясь ухватить какую-то важную мысль, снующую в голове. – Отчего-то времени в жизни на самое главное всегда и не хватает. Вроде и не трачу его зря. Вроде на полезное расходую. А на самое главное не хватает. Почему так?

Отец Тимофей встал, прошелся по кухне, выпил воды из чайника.

– Денег мы у вас не возьмем, – сказал спокойно, без агрессии, тихо. – А вот если поможете звонницу нашу восстановить – спасибо. Она развалилась вся и колоколов нету. А Храм без колоколов – немой.

Зинченко слушал внимательно, а как только отец Тимофей с просьбой закончил, тут же схватил мобильный телефон. Уцепился в него, как в спасение. Нажал какую-то кнопку. И через мгновение, как в сказке, появился помощник.

Так же как и везде, люди в Забавино не любили решать проблемы, а потому их особо и не решали. Но так же, как и везде, люди в Забавино любили деньги, и потому именно и только деньги являлись в городе единственным способом решить любую задачу: от лечения болезни до строительства колокольни.

Машины со стройматериалами приехали на следующий день.

Работа по восстановлению звонницы пошла столь стремительно, что могло показаться, будто она все это время стояла где-то на обочине жизни и все ожидала, чтобы ее начали.

Раскосые, азиатского вида люди бегали быстро, и, что казалось совсем уж удивительно – осмысленно. Люди не делали вид – они работали.

Командовал ими сын олигарха, Семен. Он был резок, груб, разговаривал матом, но именно он организовал работу так, что ее результаты были заметны вечером каждого дня.

Семен не нашел в себе сил попросить прощения у священников. Всем своим видом он показывал, что тот хамский человек, которого выгнали из Храма, был как бы и не он вовсе. Семен руководил строителями, делал важное и нужное дело. В этом и было его прощение.

Старший Зинченко наведывался пару раз. Не столько для осуществления контроля, просто тянуло его почему-то к этим священникам.

Зинченко принадлежал к тем забавинцам, которые не то чтобы совсем не верили в Бога, но просто не имели Его в виду. В этом смысле во взглядах олигарха ничего не изменилось, но почему-то он отчет-либо понимал: так, как здесь – в Храме или на реставрации звонницы, или на кухне священников – жизнь нигде больше не ощущается.

Если бы кто-то, кому он обязан отвечать – что, конечно, практически невозможно себе представить – спросил Альберта Семеновича: «А как именно конкретно ощущается здесь жизнь?» – он бы не умел ответить. Может, конечно, что-нибудь и наговорил, но конкретного ответа не было у Зинченко.

А было вот именно ощущение. То самое, необъяснимое и загадочное, что дороже самых продуманных выводов; то самое, что движет жизнь и наполняет ее не только очевидным смыслом, но и радостью – совсем не очевидной, но раскрашивающей существование людей.

Через полгода привезли колокола.

Отец Константин все маялся, где найти звонаря. Даже в областной центр ездил – просить, чтобы прислали человека, умеющего звонить в колокола, потому это искусство, которому надо учиться отдельно.

А отец Тимофей ходил и улыбался. Он ведал каким-то внутренним душевным знанием, что станет звонарем тот самый Сергей, который первым пришел в Храм, а потом стал рисовать небо, что поменяет он свой молокозавод на ремесло звонаря и будет подниматься поближе к родному, близкому ему небу и звонить умело и правильно тем именно звоном, который потребен. На то Воля Божья и Чудо Божье, как он всему этому выучится в короткий срок, но, если что должно произойти, то непременно и случится и иначе быть и не может.

А звонница залечивала свои раны и вставала постепенно в естественной своей красоте, как вылечившийся человек, который вышел из болезни на простор жизни и украсил собой этот простор, заняв лишь ему одному принадлежащее место.