Соль неба - Андрей Маркович Максимов

вот этот Милютин многим заключенным помог. Куда как многим… А некоторых и вовсе от смерти спас. Убийца. А людей спас. Вот оно что. Ибо сказано: «Если же не прощаете, то и Отец ваш Небесный не простит вам согрешений ваших». Прощать мы не умеем, вот оно как все. Обвинять, наказывать – это нас научили, а вот прощать… – замолчал и вдруг спросил резко и неожиданно: – Вот ты, к примеру, когда в последний раз плакал над чужими грехами?

Отец Константин вопроса не ожидал – голову опустил.

Настоятель подождал немного, произнес со вздохом:

– Наказывать легко – жалеть трудно. Гордыня духовная всех нас заела, вот ведь оно что… Каждому мерещится, будто только он один до Божьего уха доползти может и самое главное Ему прошептать. Нам бы людей с Господом соединять, жалеть их, тропинку им указывать, а мы все судим: достойны ли они нашу веру с нами делить. – Он вдруг с силой ударил кулаком по столу. – Да кто мы такие, чтобы людей судить? Кто? Сами мы из грехов сотканы… Всю жизнь молить– не отмолишь… Я вот тоже… Человека… Ударил… Унизил… Человека…

Старик замолчал. Смотрел на струи дождя, облизывающие оконное стекло. В себя глядел.

Константину хотелось возразить старику. Чувствовал, что возражение есть, однако слова не находились.

То, о чем говорил настоятель, было новым для отца Константина. Новым, однако – лишним. Священник хорошо знал и суть своего служения и смысл… Да что там знал! Эти знания составляли основу его жизни, фундамент, и он совершенно не хотел вносить в них хоть какие-то изменения.

Но слова отца Тимофея почему-то трогали и задевали. Царапали не столько мозг, сколько душу, хотелось разобраться… Да нет! Не разобраться – переубедить: спорить, доказывать, бороться за свою стержневую правду, то есть делать именно то, что отец Константин умел и любил.

Что-то останавливало…

Снова настоятель посмотрел на Константина своим сверлящим взглядом. И молодой священник почувствовал в самой глубине, там, где сердце, какой-то детский, вечный, необъяснимый страх неотвратимого наказания. Не Божьего – с ним он жил всегда, а вполне себе человеческого, конкретного.

За что наказания? За какие грехи? Не было у этого страха ни причины, ни объяснения. А он родился.

Отец Тимофей поднялся и подошел к окну.

Небо хмурилось само на себя, нависало, печальное, словно размышляя: раздавить эту землю или оставить пока? Дождь не уставал спускаться: нескончаемые тонкие нити струились с неба на землю и чудилось, что они вот-вот притянут небо к земле и объединятся земля и небо. Однако, достигнув тверди, нити трусливо превращались в беспомощную воду. Они еще пытались важно пузыриться на поверхности, но лопались, бессмысленные, ненужные, некрасивые.

Тимофей открыл окно. Шум дождя и свежесть заоконной жизни робко вошли на кухню, словно не веря, что их сюда пустили.

– Полицию вызвал – надеялся, что они и Ариадну заберут? Гордыню свою тешил: мол, мне-то хорошо будет, а как ей – на то Божья воля?

Тимофей говорил спокойно, без раздражения, просто констатировал очевидное.

Константин не ответил. Не хотел разговаривать про Ариадну – боялся разговора.

– Бес похотливый поселился, извести не можешь? – Тимофей спросил не строго, а обыденно, как будто про естественную человеческую беду спрашивал.

И снова промолчал Константин, понимая: есть такие вопросы, которые не для ответов задаются, но для констатации факта жизни.

А дождик все шептал свои небесные тайны, воздух стал нов и свеж, и от этого хотелось, чтобы в душе поселились спокойствие, нега и тишина.

– Разве не для тебя сказано, – продолжил Тимофей спокойно. – «Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с ней в сердце своем»? – Настоятель говорил так, как рассказывают детям сказки – тихо, спокойно, даже ласково. – «Если правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну. И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну».

О, сколько раз повторял эти слова Константин! Сколько раз плакал над ними, понимая, сколь близка геенна огненная, но не умел, обессиленный, остановить свой путь к греху. Сколько раз мучился вопросом: что же нужно сделать, чтобы изгнать беса похотливого? И отыскивал множество ответов, а значит, не находил ни одного. И снова повторял, молился и плакал, и искал выхода, понимая, что ищет света во тьме, где нет света; но как его зажечь, не разумея.

Он хотел, чтобы исчезла Ариадна, испарилась? Да, конечно, ведь это выход. Если бы вся история раскрылась, ее могли бы посадить в тюрьму? Да, могли. И что? Не по навету же, а за грехи. Правильно, то есть по праву. Ибо сказано: «Если мир вас ненавидит, знайте, что Меня прежде вас возненавидел…»

– Да, – прошептал отец Константин. – Да… Я хотел, чтобы она исчезла. Да… Не справляюсь. Не справляюсь я! – вдруг закричал он. – Не справляюсь! Бессилен я получаюсь! Бессилен!

Константин ударил руками по столу: задребезжали чашки, солонка упала на пол и покатилась, нелепо подпрыгивая.

– Ее, значит, в тюрьму, а самому молитвой спасаться? Так, что ли? – не повышая голоса и даже не поднимая головы, спросил Тимофей.

И снова подумал Константин, что не ко всем вопросам пристегиваются ответы.

– «И если правая твоя рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя», – повторил отец Тимофей, подошел к газовой плите и зажег газ.

Константин понял, что будет, но не испугался. Наоборот, страх куда-то исчез, подчинившись неизбежному.

Непонятная, но мощная, несопротивляемая сила словно прилепила его к отцу Тимофею, сделала абсолютно подчиненным, лишила и желаний и воли, но одновременно подарила облегчение человека, который подчинился силе волны, понимая: куда понесет его, туда и надо.

Отец Тимофей молча подошел к священнику, подвел к плите и сунул правую руку Константина в горящее пламя.

Удивленное пламя начало облизывать человеческую руку.

– Молись и кайся, – тихо сказал отец Тимофей. – Можешь про себя – Господь услышит.

Сначала почему-то боль не ощущалась. Она подбиралась медленно, словно растягивая удовольствие.

Дождь за окном прекратился. Казалось, и дождь, и земля, и небо, и все, что было за окном, внимательно наблюдает, как пожилой священник крепко держит чужую руку, не отпускает и как начинает дрожать рука человека, облизываемая радостным, жадным огнем.

Тишина воцарилась на кухне. Лишь беззвучно шевелились, читая молитвы, губы обоих священников.

Наконец боль стала нестерпимой и Константин