Смена караулов - Борис Бурлак

Он приехал сегодня домой пораньше. Дома у Воеводиных было пусто без Максима. К тому еще и Злата переселилась недавно в больницу. Юрий остался вдвоем с матерью. Она неузнаваемо осунулась, постарела. Всегда подвижная, легкая на ногу, она и ходить стала с какой-то опаской, точно боялась оступиться. Куда девалась ее  в т о р а я  молодость, по поводу которой любил шутить глава семьи… Теперь главой оказался Юрий.

Пытаясь отвлечь маму от горьких размышлений, Юрий завел сейчас разговор о своих делах. (Нельзя думать только о беде, так можно сойти с ума.) Елизавета Михайловна слушала и радовалась: как он со временем становится похожим на отца. Эта похожесть теперь словно бы усилилась. Или ее внимание к сыну обострилось до крайности? Она хотела о чем-то спросить его, но забыла и никак не могла вспомнить. Юрий понял, что ей трудно сосредоточиться и она лишь делает вид, что слушает его.

— Ты прости, мама, я заговорил тебя.

Елизавета Михайловна виновато улыбнулась, начала убирать со стола посуду.

В рабочей комнате Максима глухо зазвонил телефон, отрегулированный еще самим хозяином до минимальной громкости. Юрий вошел в отцовский кабинет, взял трубку.

Дежурная докторша без всяких предисловий сообщила ему, что у него родился мальчик, на полмесяца раньше срока, но очень голосистый крепыш, и что мать чувствует себя нормально.

— Сын!.. — крикнул он в полуоткрытую дверь на кухню.

Елизавета Михайловна вбежала в комнату, обняла Юрия. Целуя ее, он думал, что она плачет сейчас от радости.

Но Елизавета Михайловна плакала и от горя, что Максим никогда уже не увидит своего внука, который станет его соименником…

Платон весь день провел в городском проектном институте: надо было условиться о порядке выдачи тресту новой технической документации на объекты будущего года. Его приняли радушно, узнав, что к нему переходят наиболее интересные сооружения в городе, которые ждут своих индивидуальных проектов. Особо, конечно, были довольны архитекторы, они тут изрядно истосковались по живому творческому делу. Однако Платон побаивался, как бы не затянулась работа над проектами: кто-кто, а зодчие любят поспорить, критикуя инженерные замыслы друг друга. Он деликатно предупредил их, чтобы дискуссии вокруг отдельных проблем не велись в ущерб строительной прозе, то бишь срокам готовности рабочих чертежей.

Вернувшись под вечер в управление треста, он неожиданно встретил в приемной Дворикова.

— Я к вам, Платон Ефремович, с трудовой книжкой.

— Проходите, — сказал он, подумав: «Мог бы подписать в отделе кадров. Значит, зашел проститься».

В трудовой книжке Дворикова было всего несколько записей о перемещениях по службе, зато весь раздел о поощрениях и награждениях плотно заполнен до отказа. Судя по этой книжице, Двориков отличался завидным постоянством, редким трудолюбием: может быть, они смягчили бы его вину в других обстоятельствах. Однако в данном случае, как ни оправдывайся, речь шла о дезертирстве, которое сам Двориков упорно называл «мальчишеским проступком».

— Куда вы теперь? — поинтересовался Платон.

Двориков встал, высокий, вылощенный, как и раньше. Если бы не бледность его лица и не отеки под глазами, он мог бы сойти за прежнего красавца мужчину, на которого невольно оглядывались женщины.

— Оставайтесь-ка у нас старшим прорабом.

— Нет, Платон Ефремович, я уж поищу где-нибудь свою «штрафную роту». Вы, помнится, говорили, что на фронте случалось, когда штрафники ходили в атаку плечом к плечу с гвардейцами…

Платон утвердительно качнул головой.

— Не поминайте лихом, — сказал Двориков и, помешкав, не смея первым подать Горскому руку, валкой, не свойственной ему походкой направился к выходу.

Платон проводил его горьким взглядом: после такой досрочной «смены», пожалуй, заново переоценишь все свое прошлое — год за годом.

По пути домой Платон вспомнил о Вике. Давненько ничего не пишет. Засиделась, наверное, над новой работой. Наука — эгоистическая особа, не дает пожить в свое удовольствие. А дочь у него с упрямцей, вся в матушку, — такая обязательно добьется своего. Но пока добивается, молодость пройдет совсем… Обещала писать и молчит второй месяц. Разве не понимает, что она единственная, кто связывает его с Ульяной? Сама Уля-Улюшка если и черкнет две-три строчки, то лишь в конце Викиного письма. Нет ничего на свете противоречивее женской натуры: чем дольше мучается, страдает женщина, тем на вид она решительнее и тверже. Надо зимой снова навестить Ульяну.

Ксения Андреевна, открыв дверь, тотчас упрекнула его прямо на пороге:

— Где ты пропадаешь дотемна? Ждала, ждала…

Она заметно приободрилась после отъезда Вики, однако нет-нет да и прорвется наружу тайное беспокойство. Боязнь потерять его укоренилась в ней и время от времени давала о себе знать вовсе уж беспричинно, Как сегодня. Тогда она по-девичьи смущалась и, взяв себя в руки, старалась выглядеть уравновешенной, рассудительной, зная, что Платону нравятся эти черты ее характера.

— Тебе звонила Луговая, — сказала она сейчас.

— Что передавала Римма Степановна?

— Неужели я стану допытываться у женщины, о чем ей надо поговорить с тобой?

— Чудачка ты, Ксения.

— Звонил еще Абросимов, — громко сказал Владлен из соседней комнаты.

«Надо бы выбраться на денек в совхоз», — подумал о своем обещании Платон.

Он сел за рабочий стол, взял сегодняшние газеты. Из пачки газет выпало два письма. Он торопливо глянул на них — оба от Вики. Хотел было вскрыть первое попавшееся под руку, но вовремя остановился: оно оказалось адресованным Владлену. А второе? Второе, конечно, ему. Он подержал эти письма, невольно сравнивая их на ощупь: то, что ему, — будто потоньше, или это кажется?

— Иди-ка сюда, — позвал он Владлена. — Исполни что-нибудь, тебе письмо.

— Я же ничего не умею, Платон Ефремович. Мама за меня, хорошо?

— Мама за тебя всю жизнь выступает. Ладно, бери. Однако в следующий раз так не отдам, учти.

Владлен схватил заветное письмецо и, точно провинившийся подросток, мигом исчез за дверью.

Платон чинно развернул двойной лист плотной бумаги, не по-женски мелко исписанный знакомым косым почерком, и погрузился в чтение.

Ксения Андреевна заглянула в его комнату раз, второй, хотела позвать ужинать, но, поняв, что он все еще занят Викиным письмом, не стала мешать ему: пусть побудет наедине со своей дочерью.

Будто ничего не переменилось в двухэтажном домике на улице Толстого в Баку. Да и весь этот лабиринт вековых улочек, носящих имена знаменитых писателей, располагал к тихому, уединенному созерцанию: кругом старые добротные кварталы искусной кладки, до которых не долетают ни автомобильный гул с ближних проспектов, ни отдаленный шум Каспия в ветреные дни.

Каждое утро в одно и то же время — минута в минуту — Вика уезжала в свой НИИ, а часом позже отправлялась на работу Ульяна. Они просыпались без всякого будильника, давно привыкнув к строгому распорядку дня, и снова встречались только вечером.

Но отношения между Ульяной и Викой изменились в последние месяцы. Нет, они вроде бы не стали менее откровенными друг с другом, они по-прежнему делились всем, что у них на сердце, но, странно, некая тень иной раз угадывалась между ними. Тогда Вика, не терпевшая никаких, даже мимолетных недомолвок, начинала тревожиться: что происходит с мамой? Ульяна или ссылалась на нездоровье, или отмалчивалась. Разве могла она признаться дочери в том, что она жалела теперь не столько о поздней встрече с Платоном, сколько о своем решении остаться до конца одной. Этого Вика не должна знать ни в коем случае. Для нее мать — живой пример душевной стойкости, так зачем жаловаться ей на свою преходящую слабость. У Вики все впереди, и пусть она и не догадывается ни о каких внутренних колебаниях матери. Тем более что она сама, Ульяна, до сих пор ищет оправдание своему поступку: то ей казалось, что Платон был даже доволен ее решением; то вдруг она ловила себя на том, что, может быть, совсем отвыкла от него, если не попыталась пойти ему навстречу; то приходила к выводу, что они повинны в равной мере и, оглушенные встречей, не сумели трезво, спокойно рассудить, как им быть дальше. Ах, поздно теперь винить друг друга. Но почему, собственно, поздно? Да хотя бы потому, что нельзя бесконечно держать в нелепом положении ту, как видно, порядочную женщину, которая действительно ни в чем не виновата. Как все было бы просто, если бы они очутились в банальном «любовном треугольнике»! А тут особый, равносторонний треугольник, вычерченный самой войной, и в нем оказались трое одинаково обездоленных людей: попробуй-ка тут определи, у кого из них больше прав на выстраданное счастье… Думая так, Ульяна готова была примириться со своей судьбой. Но едва разум уступал, как все существо Ульяны переполнялось чувствами, — ну да, верно, поздними, до крайности поздними…