Чудо и чудовище - Наталья Резанова

О том, что у него родился сын, Ксуфу доложили немедля. Но появился царь на женской половине лишь на следующий день. В Зимране считалось, что ложе роженицы окружают кровожадные злые духи, и если лишить их самой вожделенной добычи, то есть матери и ребенка, то они с остервенением нападают на окружающих. Особенно опасны они для мужчин. Поэтому вокруг роженицы должны быть только женщины. В крайнем случае евнухи и лекари, которых за мужчин тоже не слишком держали. И Ксуф выждал сутки, подкрепляясь сладким вином. Больше он не выдержал. "Здесь не Шамгари!" – произнес он свое излюбленное речение. По старинному шамгарийскому обычаю детей не показывали отцам вплоть до пятилетнего возраста, дабы в случае ранней смерти детей отцы не огорчались. Правда, не слышно было, чтобы в последнее время обычай этот соблюдался.

Однако видом своего наследника государь был разочарован. Не так, как некогда покойный Тахаш, но все-таки.

– Какой безобразный, – сказал он.

К тому времени младенца, как водится, обмыли, запеленали, накормили, и сейчас он благопристойно спал. Но оставался красным, сморщенным и лысым. Общий хор, убеждающий, что все младенцы, а особливо рожденные прежде срока, выглядят не лучше, а потом выправляются и становятся красавцами и атлетами, мало воздействовал на Ксуфа. Он с сомнением покачал головой.

Далла слышала этот разговор, и чуть ли не впервые в жизни, соглашалась с мужем. Что бы там ни говорили о неприглядности новорожденных, Катан родился красивым ребенком. Возможно, злая память обманывала ее, возможно, второй ее сын со временем преобразится, пусть не столь чудесным образом, как изменилась она сама. Но сейчас он не вызывал у нее никаких чувств. Это был не ребенок, а средство для спасения.

Пресытившись лицезрением наследника Ксуф, наконец, снизошел до того, чтобы обратить внимание на жену. Далла лежала в постели. Она была до того измучена, что не в силах была ни поднять голову с подушки, ни заговорить. И раздражение Ксуфа еще больше усилилось из-за того, что жена не встала его приветствовать.

– Ну, хоть на что-то ты оказалась способна, – бросил он. – Не бог весть какого, но сына родила. Так что теперь ты мне вовсе не нужна…

Для Даллы его слова прозвучали, как удар грома среди ясного неба. Столько усилий, столько унижений, столько мук – ради этого?

Ей удалось сдержать стон, но слезы оказались сильнее, и поползли по бледным запавшим щекам.

– Как ты мне надоела со своим нытьем! Я пошутил, дура, а она сразу хлюпать. Может, и в самом деле мне от тебя избавиться? Дочка Маттену через год-другой в возраст войдет, а она девка веселая, слез не льет, смехом заливается… Правда, больно она тощая, смуглявая, но ничего – на женской половине откормится и побелеет…

И, довольный собственным остроумием, Ксуф удалился.

Бероя, все это время стоявшая у изголовья Даллы, взяла руку царицы и сжала ее.

– Ты слышала? – на губах Даллы пузырилась слюна. – Ты слышала, Бероя?

Нянька склонилась над ней, поправила волосы, прилипшие к влажному лбу.

– Не бойся, девочка, – прошептала она Далле на ухо. – Теперь я сумею тебя защитить.

Не следует предупреждать жертву, что собираешься ее уничтожить. Даже если жертва кажется слабой и беспомощной. Даже в шутку не стоит. Конечно, как правило, такие шутки сходят с рук, особенно тем, кто силен и бессердечен, но может статься и так, что сильный сам станет жертвой.

Без предупреждения.

Мальчику дали имя Пигрет. Кажется, так звали деда Ксуфа. Далла точно не знала и не любопытствовала. Были другие заботы, и множество.

С первых дней стало ясно, что здоровье Пигрета, мягко говоря, оставляет желать лучшего. Он плохо спал и еще хуже ел. У Даллы было молоко, но царскому сыну, разумеется, взяли и кормилицу, дабы благородный младенец ни в чем не испытывал недостатка. Однако заботы пропадали втуне – похоже, никакое молоко – ни материнское, ни кормилицыно – не шло Пигрету впрок. Зато он много плакал – не громко и требовательно, как большинство детей, а тонко и слабо, будто уличный котенок. Далла просиживала у колыбели сутками, пытаясь его успокоить. Но двигал ею страх, а не любовь. Смерть ребенка могла стать ее смертью – вот все, что она чувствовала. Облик младенца с течением дней, действительно, несколько изменился к лучшему, но внимательный взгляд Даллы раз за разом подмечал в нем новые недостатки, хотя общее мнение утверждает, будто материнский взгляд не видит недостатков ребенка в упор. Ей не нравилась форма его головы, слишком крупной для такого маленького тельца – череп будто сплюснули с боков. И глаза у него были почему-то раскосые, такие, как у чужеземцев из стран за Шамгари и дальними горами, только у тех они были черные, а у Пигрета – голубые. И мутная голубизна первого дня после рождения так не сменилась ясной. Далла ни разу не видела, чтобы он улыбался. И еще у него нередко случались судороги, так что плакал он не без причин.

Безусловно, при таких обстоятельствах никого во дворце не удивляло, что царица угнетена заботами и удручена печалью, и что ее верная нянька постоянно готовит лечебные снадобья для несчастного царевича, и вечно в хлопотах.

Ксуф на женскую половину дворца не заглядывал, хотя временами о наследнике справлялся. То, что он слышал, не слишком его огорчало. Все младенцы ревут круглые сутки да пачкают пеленки – по крайней мере, это он знал. Пройдет несколько лет, прежде чем от плаксивого червяка в колыбели будет какой-то прок. И пускай Ксуф ни в коей мере не склонен был одобрять шамгарийские нравы, все же было нечто достойное похвалы в их обычае не показывать сыновей отцам до пятилетнего возраста. Говорят, что Пигрет уже не такой уродец, как был при рождении. Вот и славно. Незачем ему быть красавцем, он не девка, от которой кроме смазливости, ничего не надобно. Главное, чтобы стал настоящим мужчиной и воином, сильным, как его отец!

Силы Ксуфа и впрямь переполняли немерянные. Казалось, рождение наследника вернуло ему молодость. Никогда не жила зимранская знать так весело, как в тот год – Ксуф и прежде скучать не любил, а сейчас в него словно демон вселился. Он жаждал всевозможных забав. Охота близ Зимрана не отличалась разнообразием, – что же, он будет травить наилучших зверей, не покидая собственной цитадели! Пусть везут в Зимран медведей с гор, львов с южных границ, бегемотов из Дельты! И везли. Правда, единственный бегемот, которого удалось приобрести посланцам Ксуфа, подох по дороге, ибо эта скотина, оказывается, не выносила сухого нирского климата, и царь наказал проявивших преступную нерадивость, отправив их на каменоломни, но уж других посланцев наградил щедро. И рык хищников из царского зверинца, и заливистый хор псов, кидавшихся на львов и медведей, заглушал слабенький плач ребенка на женской половине. Но травли зверей Ксуфу было мало. Хотелось слышать звон мечей, воинственные кличи и хриплое дыхание бойцов. Так что были потешные бои в царских казармах, и на Погребальном поле при каждом подходящем случае. И вольные набеги тоже были – на разбойников, на мятежников, если таковые попадались – на кого угодно, лишь бы был случай обнажить оружие. И, конечно, Ксуф обеими руками одарял друзей своих и боевых соратников, ибо не пристало властителю быть менее щедрым по отношению к воинам, чем к ловчим и музыкантам. Когда казначей Икеш осмелился намекнуть царю, во что обходятся казне эти развлечения, Ксуф распорядился сбросить наглеца с крыши дворца, а труп скормить обитателям зверинца – раз негодяй жалел для них мяса. Однако замечания казначея принял к сведению, и обложил подданных новыми налогами, а вассальных князей – поборами. Князья взвыли. Но в Зимране были скорее довольны, особенно знать. Столицы несчастья других городов не слишком касались, а выходки Ксуфа многих восхищали. Именно таким, по их мнению, должен быть правитель: буйным, щедрым и непредсказуемым. И если кто-то считал, что Ксуф просто дурит, то иным его поведение напоминало героические времена предков-завоевателей, ибо скучно жить в эпоху ничтожную и торгашескую.

Героем и бойцом ощущал себя Ксуф не только с мечом в руке и на звериной травле. Мужская сила в нем бурлила и била через край. Служанки боялись попадаться ему на глаза, не ходили по коридорам, а шмыгали – почувствовали, суки, что у них есть хозяин. Он перепробовал их всех, кроме старух. А может, и не всех – не стоят они того, чтоб их различать. Так-то лучше, чем с плаксой женой. К ней Ксуфа не тянуло. Удовольствия от нее не больше, чем от самой грязной стряпухи, а корчит из себя невесть что. Любимица богини! Мать наследника! Это, конечно, да… но какая польза от нее, если наследник уже есть? Ну, кормит. Так с этим любая коза лучше справится. Ладно, пусть кормит. А как перестанет, может, и в самом деле избавиться от нее и жениться на дочери Маттену? (Он так и не запомнил ее имени, но это было неважно). Тут, главное, даже не в этой хихикающей писюхе дело. А в княжестве. Договор договором, а пока что Маттену у себя хозяин. Но если дочка его станет царицей, будет возможность земли Маттену присоединить к Ниру. Он, Ксуф, за много десятилетий будет единственным правителем, который сумел расширить границы царства. И нечего тыкать ему в глаза подвигами почтенного родителя. Что, в конце концов, сделал Лабдак? Разбил толпу грязных дикарей, ослабевших от блуждания в горах. А о том, чтоб царство увеличить и сыну в наследство оставить, не озаботился. А Ксуф озаботился!