Чудо и чудовище - Наталья Резанова

– Ненавижу мужчин. Всех.

Бероя никогда не слышала от воспитанницы ничего подобного. Да и голос ее звучал непривычно – сухо и ломко. Поэтому Бероя не стала ни возражать, ни увещевать. Лишь спросила:

– А Регем? Разве он был плохим?

– Регем был слишком хорош. Оттого боги и забрали его к себе.

И все же, путем унижений и мук Далла добилась того, чего желала. Многие скажут, что это единственный путь к победе для женщины. Но Далле не хотелось об этом думать.

Месяц спустя она могла с уверенностью считать, что беременна. И лишь тогда рискнула объявить об этом Ксуфу. Присланные царем опытные бабки-повитухи, осмотрев Даллу, подтвердили ее слова.

Ксуф на радостях закатил такое пиршество, что перед ним померк праздник, устроенный им после возвращения с войны. Зачем мелочиться? Военные походы были и будут снова. А вот наследник у него должен был родиться впервые. Будь Ксуф помоложе, это не имело бы такого значения. Но он слишком долго ждал. Теперь династия не прервется, и род Ксуфа будет править Зимраном во веки веков!

Было устроено торжественное жертвоприношение Кемош-Ларану. Время заклания коня еще не пришло – до него оставалось больше полугода, но святилищу Шлемоносца были преподнесены другие дары, и в изобилии. И впервые за много лет бои до смерти были устроены не на погребальных играх в честь знатных воинов, а для услаждения Шлемоносца. Анаксарет, жрец Кемоша, этого не приветствовал, но в последнее время он ушел в тень пророка Булиса, к словам которого больше прислушивались царь и войско. Булис и заявил, что кровавые жертвы угодны Кемош-Ларану, и ради того, чтобы возвысить Шлемоносца, царь очистил темницы от пригодных для высоких целей заключенных. Это, разумеется, были разбойники, мятежники, и военнопленные, привыкшие держать в руках оружие. Подвалы, где томились провинившиеся рабы, остались в неприкосновенности. В самом дворце, кстати, тоже имелась тюрьма особого рода, привилегированная – так называлась Братская башня. Там издавна содержались члены царской фамилии, свершившие какое-либо преступление. Чаще всего это были младшие братья царей – отсюда и название. Последним узником Братской башни был дядя Ксуфа. Он поднял мятеж против старшего брата, был разбит, ослеплен и посажен в башню, куда великодушный царь, чтобы скрасить ему заточение, посылал яства, вина, музыкантов и наложниц. Более всего, очевидно, бывшего мятежника привлекали яства, ибо когда лет через десять он умер от удара, тело его не могли вынести наружу – так он растолстел, и пришлось разбирать дверь. С тех пор Братская башня пустовала.

Народ в Зимране радовался и недоумевал. Радовался потому, что рождение наследника в царской семье – это замечательно, а также сулит празднества и раздачу подарков. Недоумевал из-за жертвоприношений Кемош-Ларану. При чем здесь Шлемоносец? Уместнее было одарить Мелиту – она ведает рождением детей. Ксуф, конечно, знал, при чем, и полагал, что имеет все основания благодарить Кемош-Ларана. Но если бы Далла попросила его, он бы почтил Мелиту. Сейчас он был в благодушном расположении духа, а Далла могла бы ему напомнить, что именно Мелита послала ей вещий сон. Однако она не стала этого делать. Посещение храма Мелиты повлекло бы за собой неминуемую встречу с Фратагуной, а этого Далла стремилась избежать. Верховная жрица, единственная из людей Зимрана, имела причины подозревать царицу в супружеской неверности. Пуще того, она когда-то обиняком и посоветовала ей измену в качестве спасительного средства. Сейчас Далла проклинала себя за нелепую выходку – обращение к Фратагуне за помощью. Но сделанного, как известно, изменить нельзя. Далла не была уверена, что Фратагуна решится обличить ее, или вообще как-то использовать свои подозрения. Она сама была не без греха, и знала, что Далле это известно. Но лучше не давать ей никакого повода. Если же не встречаться, повод и не возникнет.

Знатные дамы Зимрана, как правило, державшиеся с Даллой отчужденно, на сей раз изменили своему обыкновению, и пришли выразить ей почтение. Ожидалось, что среди них будет и Фратагуна, но напрасно. В городе решили, будто верховная жрица обижена за пренебрежение, проявленное царской семьей по отношению к богине. Даллу такое объяснение вполне устраивало.

Разумеется, среди знатных женщин, посетивших ее, не было Фариды. Можно представить, как она бесится, рвет на себе волосы и кусает губы. Ничего, ничего, не только Далле страдать. К счастью, юный Бихри неотлучно находился при царском дворе, и Даллу утешало, что влияние матери не способно отравить его душу.

Больше утешаться ей было нечем.

Жизнь ее стала напоминать заточение еще больше, чем прежде. Знатных дам в ее покоях заменили повитухи и лекаря, ибо здоровье царицы требовало постоянного наблюдения. Но не отсутствие развлечений и вечный надзор угнетали ее. Снова начинали мучать страхи. Что, если ребенок родится мертвый? Что, если в нем будет какая-то примета, выдающая, что он не сын Ксуфа? Или если вдруг родится девочка? Девочка – это все равно, что никто, и все страдания ее были напрасны.

Она чувствовала себя все хуже и хуже. Ее мучала одышка, ноги отекали, зубы ныли. Любимые блюда вызывали тошноту. И она отказывалась признаться, что ее безудержно тянет к пище самой простой, даже грубой, какую во дворце не всякая служанка стала бы есть – ячменному хлебу с редькой и чесноком. Но что бы она ни ела, ее все равно постоянно рвало.

Однако повитухи в один голос радовались всем этим признакам, ибо сие, по их утверждению, свидетельствовало о том, что Далла носит мальчика. Приглашенный Ксуфом лекарь, дважды напоминавший Далле Рамессу, ибо также был уроженцем Дельты и евнухом, осмотрев Даллу и ощупав ее живот мягкими пухлыми пальцами, важно заявил, что царица, несомненно, родит сына. Ибо мальчики еще в материнском чреве являют солнечную природу, поворачиваясь по направлению солнца, а девочки, наоборот, – против. Далла не знала, каким образом он это определил. Она не чувствовала, чтобы младенец ворочался в каком-нибудь определенном направлении. Он просто ворочался, да и то слабо.

Но Бероя подтверждала слова лекаря, хотя ее доводы были совсем иными:

– Тебе не зря так плохо, – говорила она. – Если бы ты носила девочку, ты была бы крепка и бодра. Так установлено: дочь поддерживает силы матери, сын их отбирает.

Далла впервые не поверила няньке. Когда она была беременна Катаном, то чувствовала себя превосходно, хотя носила мальчика.

Со временем, однако, оказалось, что тяжелая беременность имеет и хорошую сторону. Лекарь заявил также, что государю не следует посещать супругу на ложе – это может повредить младенцу. Ксуф, доказавший всему царству свою мужскую состоятельность, и в прежние месяцы не так уж к этому стремился, а теперь и вовсе оставил Даллу в покое, предавшись пирам и охотам. Но Далле было слишком худо, чтобы радоваться этому обстоятельству. К прежним страхам добавились новые. Она была на шестом месяце (а в действительности, на седьмом), когда нового белого жеребца начали готовить для царского жертвоприношения. Как и прежде, конь попался норовистый, как и прежде, объезжать его должен был Онеат. До этого Далла была слишком поглощена переживаниями, чтобы вспоминать о нем. Но когда невольницы стали задерживаться у окон, чтобы поглазеть на представление (теперь царица понимала смысл их хихиканья, а также, что им напоминает укрощение коня), ей вдруг тоже захотелось взглянуть. Она не понимала, почему. Как и в прошлом году, это зрелище вызывало у нее отвращение. Но при том Далла не могла оторвать от него глаз, и, как завороженная, смотрела, как прекрасный конь постепенно теряет волю и гордость. И, хотя внешне он останется так же прекрасен, когда его поведут к алтарю, он будет так же покорен, как паршивая кляча бедняка.

Покончив со своим занятием, Онеат спрыгнул на землю, распрямился, поднял кудлатую голову, и Далла вздрогнула. Он смотрел прямо ей в лицо. Даже приложил к глазам ладонь козырьком.

– Бероя! – слабо позвала царица. – Мне дурно… помоги.

Сбежавшиеся рабыни и повитухи окружили Даллу, но она отослала всех, кроме Берои. Не боль вызывала дурноту, а страх.

– Он меня узнал, – шептала она няньке.

– Не узнал, деточка. С чего ты взяла?

– Он на меня посмотрел… разглядывал…

– Он просто повернулся от солнца. Солнце било в глаза, понимаешь?

– Нет, нет… Он и когда уходил в конюшню, обернулся.

– Это, деточка, тебе померещилось.

– Неправда, Бероя. Он узнал, и всем расскажет. Лучше мне умереть! Лучше бы мне умереть сразу, как родилась! Зачем я столько мучаюсь?

Напрасно Бероя уговаривала царицу не гневить богов подобными словами, и уверяла ее, что, коль скоро Онеат не узнал ее в течении предшествующих месяцев, нет причины узнавать ему Даллу теперь, с одного только взгляда, брошенного издалека. Он слишком туп и глуп для этого… Увещевания не действовали. Далла снова стала плакать днем и ночью, ее трясло и бросало в холодный пот. Повитухи и лекаря разводили руками. Они знали, что нет ничего более переменчивого, чем настроение беременной женщины, но все известные им лекарства, призванные улучшить положение, были бессильны.