История России. От Горбачева до Путина и Медведева - Дэниэл Тризман

Причины неудач тогда скрывались как в объективных обстоятельствах, так и в просчетах. Объективно говоря, особенно после перестройки, подорвавшей советскую экономику, ресурсы для организации потребительского бума в странах Балтии нелегко было найти. Перенаправление инвестиций из России в уже относительно передовые страны Балтии могло бы помочь, но вызвало протест в центральной экономической бюрократии. Субъективно Горбачёв до последнего не понимал опасности массовой мобилизации, поставленной перед советским правлением. Нельзя сказать, что он проигнорировал этот вопрос; его помощники – Шеварднадзе, Черняев, Яковлев – заставляли его идти на большие уступки, в то время как Лигачёв и Крючков настаивали на жесткой позиции. Он просто не знал, какой подход будет работать, и не доверял как кровожадности сторонников жесткой линии, так и, казалось бы, неограниченной гибкости либералов. Из-за отсутствия стратегии он занял выжидательную позицию, реагируя или чаще всего не реагируя на кризисы по мере их возникновения.

Сопоставив все это вместе, мы можем теперь сказать, что заставило Союз, который одному советскому диссиденту казался «вечным, как египетские пирамиды», внезапно рухнуть. Был ли это экономический кризис, политическая либерализация, возрождение националистических меньшинств, беспощадная конкуренция на выборах, жадность местной номенклатуры, неумелое применение силы со стороны центральных властей или хрупкая по своей сути структура советской этнофедерации? Ни одного из этих факторов в отдельности не было бы достаточно. Их комбинация, где каждый усугублял последствия других, была катастрофической.

Крушение советского строя – череда катастроф и неумелое на них реагирование.

Экономический кризис, вызванный падением цен на нефть и советскими политическими ошибками, породил, возможно, недовольство появлением множества выходов из данной ситуации. Политические реформы Горбачёва ослабили иерархию власти, раскололи коммунистическую элиту и открыли беспрецедентные возможности для автономной организации. Эти возможности были захвачены сначала небольшими группами убежденных националистов и антисоветских диссидентов, которые сформировали целые сети, распространившиеся от Прибалтики до Узбекистана. Конкурентные выборы на уровне республики побуждали и либералов, и оппортунистических местных коммунистов баллотироваться на антимосковской националистической платформе. Используя слабость центра, номенклатура националистов в республиках намеревалась захватить федеральное имущество от имени тех национальностей, принадлежность к которым они иногда десятилетиями подавляли. Как только потребительские товары исчезли и советская власть зашла в тупик, распад оказался единственной надеждой для проведения быстрых экономических реформ. Терпимость Кремля по отношению к уличным демонстрациям уничтожила социальный контроль, который при правлении Брежнева был основной политики. Как только к демонстрациям присоединялось все больше и больше людей, страх перед наказанием снизился и началось движение по спирали. Не зная что делать, центральные власти использовали те инструменты, которые были в ходу в самых нецелесообразных ситуациях: нерешительные и непредсказуемые силовые удары совместно с не имеющей законной силы попыткой экономического шантажа.

Учитывая сложное сочетание ошибок и неудач, которые привели к краху, неудивительно, что никто не предсказал его пять лет назад. Крушение советского строя было не угрозой катастрофы. Это была череда катастроф и неумелое на них реагирование – как цепь событий, которая привела к Первой мировой войне и направила историю по одной из наименее вероятных тропинок.

И почему все так относительно мирно? Когда многонациональные государства распадаются, насилие может исходить в двух направлениям. Центральные органы власти могут попытаться запугать сепаратистские группы и территории, заставив их повиноваться. Однако после того, как разрушается центр, может произойти то, что еще хуже жестокости – это когда вдруг ставшие незащищенными этнические группы начинают противостоять друг другу в условиях анархии. Подстегиваемые страхом или геополитическими амбициями этнические лидеры стремятся использовать исторические обиды, ухватиться за временные возможности или просто ударить первыми из-за неуверенности в себе. Наибольшая опасность – когда диаспора оказывается отрезанной от своей этнической родины, став вдруг меньшинством внутри вновь созданного иностранного государства (как это было в случае с постсоветскими россиянами).

Советская неспособность использовать силу, чтобы сохранить Союз, исходила из угрызений совести и сомнений нескольких человек. Ничего неизбежного в этом не было. Уклончивые и двусмысленные речи Горбачёва гипнотизировали армию сторонников жесткой линии. Он их достаточно обнадеживал, говорил, что он заодно с ними, чтобы удержать их от массовых подработок на стороне, пока не стало слишком поздно. Если бы он не был искренне смущен и загнан в тупик, он не смог бы настолько эффективно нейтрализовать реакционеров. Чтобы дать обратный ход народной мобилизации, к 1991 году потребовалось бы массовое насилие. Сталин, Хрущёв, Брежнев и Андропов, вероятно, не колебались бы. Но Горбачёв и, что более удивительно, Язов и Крючков сомневались. Почему?

Лидеры стали жертвами своих прошлых успехов.

Бейссинджер утверждает, что лидеры стали жертвами своих прошлых успехов. Эффективность предыдущей политики контроля, которая потребовала малой крови, оставила их психологически неподготовленными:

«Правительственные лидеры не смогли приказать использовать грубую силу против гражданского населения, потому что способ восстановления их власти был для них невообразимым». Это звучит правдоподобно в отношении Горбачёва, знающего, что применение суровых мер разрушит его международную репутацию, прекратит все разговоры о реформах и сделает его невостребованным в старой гвардии, которая к этому моменту возненавидела его.

Тем не менее восстановление порядка при помощи танков и автоматов АК-47 некоторые из его коллег очень отчетливо себе представляли. Генерал Варенников насмехался над брезгливостью своих коллег-генералов после августовского путча: «Но если бы я был здесь, я бы заставил своих товарищей дело делать, а не сидеть по кабинетам и ждать». Существовали и другие ему подобные, такие как антисемитский генерал Макашов, позже командующий Урало-Приволжским военным округом. Была возможна кровавая бойня. Можно было только догадываться о мотивах Язова и Крючкова – их воспоминания не очень помогли. В главе 1 я предположил, что они отступили во время переворота, потому что почувствовали, что их власть над подчиненными тает. Дезорганизация, тактики проволочек и обмана, которые начал один из эшелонов в вооруженных силах и КГБ, означали, что насилие, если бы ему дали волю, могло иметь непредсказуемые последствия, и, вероятно, принесло бы мало пользы.

После переворота умеренность и ответственность маршала Шапошникова, советского министра обороны, имела важное значение. Он твердо возражал, когда Горбачёв, «высказав свои мысли вслух», ради сохранения Союза поднял вопрос о возможности военного переворота. Опасность появилась, когда после провала путча украинское правительство потребовало от всех армейских офицеров страны дать клятву верности Украине или отправляться в Россию. Если бы значительная доля военных отказалась дать клятву и отказалась бы вернуться в Россию, остается только догадываться, что могло бы последовать. На самом деле почти все дали клятву верности. Позднее командующий советскими войсками на Украине генерал Андрей Николаев вспоминал: «Когда большинство генералов и офицеров заявили о своей преданности Украине, тогда и прекратились разговоры о СССР».

Таким образом, амбивалентность Горбачёва, готовность большинства офицеров принять разделение на национальные армии и безответственность все тех же сторонников жесткого курса, которые в конце концов оказались на ключевых постах, объясняет, почему центральная власть не смогла нанести ответный удар. Но что удержало невоссоединенную Россию от воспламенения? Почему гражданская война в Молдавии не распространилась на страны Балтии, Украины и Казахстана? Что остановило ультранационалистов в армии от присоединения русских к этим республикам, чтобы потребовать воссоединения со своей родиной?

Хотя информация об общественном мнении внутри диаспор разнородна и отношения, вероятно, достаточно изменчивы, похоже, что у большинства местных русских было мало желания воссоединиться со своей так называемой родиной. К концу 1991 года большинство в российских диаспорах, как и везде, начал благоприятствовать выходу из Советского Союза. Как уже отмечалось, в декабре 1991 года на украинском референдуме 55 % этнических русских избирателей поддержали независимость и значительное большинство населения России в Прибалтике также выступило за отделение от Союза. Несмотря на то что в Эстонии и Латвии к ним относились как к гражданам второго сорта, прибалтийские русские продолжали идентифицировать себя со своими новыми странами. Среди русских в Латвии, опрошенных в феврале 1995 года, 62 % называли Латвию своей родиной, по сравнению с 16 % тех, кто сказал, что их родиной была Россия. 47 % полагали, что образование могущественной России нежелательно, это почти вдвое больше тех, которые думали, что это желательно. Увидев, что случилось с русскими, спасенными в Чечне, очень немногие в странах Балтии хотели такой же участи.