Corvus corone - Николай Верещагин

Мяч посреди разговора вдруг сорвался из–под кольца и запрыгал по полу с громким стуком. Вранцов вздрогнул, а следователь встал и ловким ударом левой отправил мяч в противоположный угол, где, не долетев до пола и не коснувшись стены, тот опять как–то странно завис.

— Относительно возраста замнем для ясности, — сказал он между тем. — Но продолжайте, продолжайте — я вас внимательно слушаю.

— Да что продолжать? — махнул крылом Вранцов. — Юнцом был, тоже собирался сеять разумное, доброе, вечное… А потом, когда столкнулся на практике со всяким паскудством… Знаете, как у нас дела делаются…

— Ну да, вас вынудили, втянули. Кто именно? При каких обстоятельствах?

— При каких? Да самых обыкновенных. Но они–то и сильны, неодолимы, знаете ли, эти самые обыкновенные обстоятельства… Попробуйте–ка в этих самых обстоятельствах принципиально выступить, повоевать за справедливость!

— А вы слышали когда–нибудь: «Отойди от зла — и тем самым уже сотворишь добро»?

— Отойди, а с кем останешься? — с вызовом спросил Вранцов.

— Ну, хотя бы с самим собой.

— С самим собой? — повторил Вранцов.

— А что, неплохая компания. Кажется, у Омара Хайяма есть такой простенький, почти детский стишок. Как там у него?.. — и слегка наморщив лоб, следователь продекламировал, припоминая:

Чтоб жизнь прожить, знать надобно немало,

Два важных правила запомни для начала:

Ты лучше голодай, чем что попало есть…

— …И лучше будь один, чем вместе с кем попало, — продолжил

Вранцов знакомые ему строки.

— То–то и оно, — сказал следователь. — Сами все знаете. Тем более, это отягощает вашу вину… Мы еще делаем некоторое снисхождение для неграмотных. А вы дипломированный специалист, интеллигентный человек, кандидат наук, если не ошибаюсь. Значит, все проходили: и этику, и эстетику…

— Вот именно, проходили, — уныло сказал Вранцов. — И прошли мимо…

— Плохо, — не откликнувшись на его шутку, серьезно заметил следователь. — Плохо быть троечником, гражданин Вранцов! Тройка — это, знаете ли, не отметка для такого солидного, проучившегося столько лет дяди… И нечего иронизировать — ваше положение очень серьезно. Вы, наверное, думаете, что, если вас не привели сюда под конвоем, не поместили в одиночную камеру, так это все так, фигли–мигли? Ошибаетесь, гражданин Вранцов: все это очень серьезно.

— Да я и не думал шутить, — испугался Вранцов. — Я вполне сознаю. Не все, конечно, понятно, но я чувствую ответственность…

— Нет, еще не чувствуете, — покачал головой молодой человек. — Еще не осознали. А зря!.. Плохи ваши дела, гражданин Вранцов. Мне искренне жаль вас!..

— Да что? Что вы хотите от меня?! — неожиданно для себя сорвавшись на истерику, закричал Вранцов. — Что вам нужно? Чего вы добиваетесь?..

— Ну ладно, ладно, — примирительно сказал следователь, — не надо истерик, вы же интеллигентный человек. Будем считать, что это не допрос, а философский коллоквиум. Так что излагайте свободно все, что хотите, а я послушаю вас.

— Вот именно, ухватившись за это, заговорил возбужденно Вранцов. — Тут нужно еще с самими основами разобраться. Какая там этика в наши дни! Ведь она на что–то должна опираться. А мы… А мы!.. — подергивая крыльями, выкрикивал он. — На что нам в наши дни опереться? На веру? Так ее ни у кого. На идею? Так где они, эти идеи?.. Ведь изолгано, все изгажено, все моральные ценности повреждены. Опора, опора нам хоть какая–то нужна. Но не на что, не на что опереться!.. Мы точно висим во мраке, непонятно где и на чем, и в любой момент можем куда–то сорваться…

Он говорил хрипло, но неудержимо, спеша выговориться на вновь обретенном человеческом языке, боясь, что скоро перебьют, и лихорадочно хватаясь за первые попавшиеся, не всегда точные фразы.

— Еще недавно, смешно сказать, кричали: ах, отчуждение! ах, некоммуникабельность! Да черт с ним — уж не до этого теперь!.. Ведь каждый привык уже и к тому, что ровным счетом ничего от него не зависит, никакие его добрые качества и порядочность никому не нужны. Вернее, нужны, чтобы использовать их себе на потребу. Ведь в народе честного человека считают за дурачка. Смеются над ним либо жалеют. А то и ненавидят — мешает всем жить!..

Он говорил с жаром, с пафосом, с каким–то особым трагическим подъемом, как никогда. Шпарил, что думает. Сам ужасался, но все прямо вот так и выбалтывал — и остановиться никак не мог. А следователь слушал, не перебивал.

— Ведь все трещит по швам, вся концепция человека! Считалось, что темный люд был темен не по своей вине. Обстоятельства таковым сделали. Но вот уже скоро век, как обстоятельства, казалось бы, иные, а человек все так же темен, неразвит и моральными совершенствами не блещет. И подлые наклонности не изжил. И больше думает о брюхе своем, чем о благе общем, и уважает силу, даже неправую, и презирает бедность, даже благородную! И пресмыкается, и трусит, и свободы не любит!..

Думаете, у нас уважают честных людей? Ценят порядочность, бескорыстие? Как бы не так!.. Да что далеко ходить, возьмите хотя бы Везенина, — ухватился он за близкий пример. — Я его давно знаю, еще со студенческих времен. С его способностями можно было сделать блестящую карьеру, если, конечно, с паскудством нашим смириться, если ему послужить. А он не захотел, не стал враньем заниматься. Истина ему дорога — вот и бедствует, до ручки дошел. И что же вы думаете, хоть кто–нибудь уважает его за это?.. Да все вокруг презирают и злобствуют! Соседи думают, что, если он в коммуналке живет и тыкву ест, так это от убожества. Считают его неудачником и лентяем. А вот Пукелов для всех — большой ученый и благородный человек. Ибо живет, как должно, как, по их мнению, пристало умному человеку — то есть имеет брюхо и ездит на «Волге», а не в метро.

Да что там Пукелов! Тут хотя бы заблуждаются. А то ведь знают про какого–нибудь дельца, что ворует, что на ворованное особняк себе построил и машину купил, а раскланиваются при встрече и уважают искренне: умеет жить человек!.. Вот ведь что страшно!.. А Везенин–то знаете, где теперь? — вдруг вспомнил и опечалился он. —

Укатали сивку крутые горки. Прямо на улице приступ, припадок —

«скорая» увезла… Вот и рассуждай тут о честности, о морали, о том, как следует жить…

— Любопытно, любопытно, — пробормотал следователь. — Интересные наблюдения… А вы не могли бы представить точные графики, подробные данные экспериментов? — неожиданно спросил он.

— Каких экспериментов? — удивился Вранцов.

— Ну вот этих, в результате которых вы пришли к столь любопытным выводам. Сколько лет заняли у вас опыты? Сколько времени лично вы не лгали, не ловчили, а боролись за истину, встречая со стороны окружающих лишь издевательства и насмешки?

— Я?.. — удивился Вранцов. — При чем здесь я?.. Речь вообще, в целом, о состоянии дел. Здесь и не нужно никаких экспериментов — достаточно вокруг посмотреть.

— И я разговариваю с ученым! — всплеснул руками следователь. — Чего стоят ваши априорные выводы без строгих экспериментов на себе? Что вы ссылаетесь все время на какого–то там Везенина, на чужие данные, самим автором, кстати говоря, нигде еще не опубликованные? Ненаучно, несерьезно, гражданин Вранцов, и я бы даже сказал, отдает профанацией…

— Но почему? — вскинулся Вранцов. — Вы меня не так поняли. Я и не собирался…

— Вы что, выступаете в соавторстве?

— В каком соавторстве?..

— Ну с этим, с Везениным. Он что, ставит опыты, добывает экспериментальные данные, так сказать, а вы их обобщаете?..

— Да нет, вы просто не хотите меня понять! — вскипел Вранцов. — Просто издеваетесь надо мной.

— Нет, это вы издеваетесь! — повысил вдруг голос следователь. — Что вы мне заливаете про какого–то Везенина! Чего прячетесь за других!.. Полагаете, это умно: ссылаться на несовершенство мироздания, прятаться за других? Да каждая шпана, если ее послушать, обвинит во всем Господа Бога! Ведут себя подло и глупо, живут, как скоты, а виновато во всем мироздание. Ах, создайте нам райскую жизнь, тогда мы и станем честными!..

— Ну, знаете! — от негодования даже захлопал крыльями Вранцов. — с кем вы меня сравниваете? Я оскорблений не потерплю! У меня как у подследственного, тоже есть свои права. Я буду жаловаться!..

— Ладно, за «шпану» извиняюсь, — хмуро сказал следователь. — Вернемся к делу. Мы отвлеклись… А вообще–то, хоть вы и социолог, но плохо представляете, что отличает человека от пернатого. С точки зрения птицы, мы поступаем абсурдно, закапывая по весне в землю отборное зерно, которое можно сейчас же употребить в пищу. Но человек знает, что делает, хоть результат ему и не гарантирован. Такими уж сотворил нас Создатель. Птицы небесные не жнут, не сеют, а мы должны и сеять, и жать. И ничего с этим не поделаешь.