Действительно ли была та гора? - Вансо Пак

Настал день зарплаты. Я решила, что до этого дня я дотерплю во что бы то ни стало, потому что, принеся в дом деньги, я смягчу удар, который, несомненно, потрясет мою семью. Мне не хотелось и пары дней работать в магазине, в котором, не говоря по-английски и потому не получив ни одного заказа за целый день, я просто караулила свое место и терпела осуждающие взгляды и ропот художников. Каждый раз, когда я вспоминала продавца Ли, от обиды у меня слезы наворачивались на глаза, потому что он знал английский хуже меня, но болтал без умолку, словно у него был не язык, а мельница. Это была моя тайная печаль. Мне было так грустно от предчувствия, что теперь и мне придется научиться этой тарабарщине. Каждый раз, когда я раньше слышала продавца Ли, мне казалось, что все мое тело покрывалось гусиной кожей. Я получала зарплату, а художники получали деньги, в зависимости от объема нарисованного, раз в неделю — после полного перерасчета. В мои обязанности входило равномерное распределение поступивших заказов между художниками. Я должна была раз в неделю заносить в офис ежедневную выручку, получать деньги, пересчитанные по текущему валютному курсу, и вручать художникам столько, сколько они наработали. Несмотря на то что уже несколько дней не было выручки и заказов, оставалась еще зарплата, которую я могла получить, но когда пересохнет колодец, в который не поступает вода, — лишь вопрос времени.

Ропот художников, слышавшийся за спиной, давил на меня буквально физически. Я чувствовала, что на моих плечах сидит не только моя семья, но еще и художники. Даже когда я спала, тяжесть давила на меня, и я мучилась кошмарами. Для того чтобы получить свою зарплату, я не могла сократить их еженедельные выплаты. Дрожа от страха, боясь потерять священный и неприкосновенный источник денег на существование, я морально готовилась встать перед художниками на колени.

Но, к моему удивлению, не прошло и недели, как я начала говорить. Тогда же исчезло стеснение, а с его исчезновением я стала говорить так же свободно, как продавец Ли, хоть и на ломаном, но английском. Это было похоже на шаг отчаяния. Художники, увидев это, облегченно вздохнули и тихо радовались за моей спиной. Как только я заговорила по-английски, я тут же стала различать лица американских солдат. До этого все они были на одно лицо. Конечно, глупо было думать, что они заглядывали, интересуясь, как работают художники, и рассматривали портреты, выставленные на витрине. Офицеры и вовсе были настолько равнодушны к портретам, насколько любили соревноваться в стрельбе на меткость. Даже если они и заглядывали к нам, то только чтобы посмеяться и поиздеваться, у них не было ни малейшего желания что-то купить. Предложить им нарисовать портрет было равносильно желанию заполучить омерзительного постоянного покупателя, который, пожимая плечами, показывал бы пустые ладони, презрительно скривив рот. Офицеры, демонстрирующие превосходство белой расы, никогда не заказывали портреты. Сама я старалась не связываться с американскими военными, которые выглядели как люди, имеющие высшее образование. А еще мы не рисовали негров или темнокожих солдат, объясняя им, что их портреты плохо получаются, но, несмотря на это, могли легко стать объектом их насмешки, оскорбления или скабрезной шутки или увидеть неприличный жест в свой адрес. К счастью, среди рядовых было много белых солдат, выглядевших почти мальчишками, у которых еще осталось детское любопытство. Вот таких рядовых еще можно было попробовать завлечь в магазин.

Когда я, кокетливо улыбаясь, обращалась к кому-нибудь из них со словами: «О, ты у нас действительно красавчик. Конечно, у тебя есть гёрл-фрэнд, верно? Интересно, насколько красива гёрл-фрэнд у такого парня, как ты? Ты не расскажешь мне о ней? Есть фотка? Покажешь? Даже если ты женат, можно ведь заменить жену на гёрл-фрэнд», то в большинстве случаев они вытаскивали паспорт и показывали фотографию подружки или жены. Обычно паспорт был похож на фотоальбом. Стоило раскрыть его, как из него, словно широкая ширма, состоящая как минимум из двадцати створок, выпадали фотографии подружки, родителей, братьев, сестер, племянников. Если паспорт показывался на свет божий, это означало, что дело в шляпе: заказ будет. Я уже знала, что, сколько бы семейных фотографий я ни увидела, паспорт доставался, чтобы проиллюстрировать эмоциональный рассказ о своей подружке или жене.

Когда раскрывался паспорт, я, продолжая кокетничать, обычно льстила: «О, какая она удивительная красавица. Я так и знала. Ты и впрямь счастливчик. Как бы далеко ты ни был от нее, нельзя забывать, что надо радовать такую красавицу. Если бы мой бойфренд, ушедший на войну, в качестве доказательства любви нарисовал мой портрет и отправил бы его мне, как бы я была растрогана. Возможно, преисполненная счастьем, я клялась бы ему в вечной любви…»

Когда я так говорила, добавив к словам соблазнительные движения руками и бедрами, близко подходила к солдату и непрерывно болтала, результатом всего этого представления была фотография подружки или жены, которая вытаскивалась из паспорта и ложилась на мой письменный стол. Но на этом работа не заканчивалась. В то время все фотографии были черно-белыми, поэтому надо было записать цвет волос, глаз и одежды. Даже записать цвет волос было непростым делом. Янки говорили, что волосы их девушек или жен похожи на мягкий лен, золотистые волосы — на пшеничное поле, рыжие — на огонь, серые — на серебряные нити. Глаза бывали похожи на изумруды, на глубокое море, на тыкву, черный жемчуг… Когда я записывала, они стеснялись, словно описывали самих себя. И хотя меня начинало мутить от бесконечного разнообразия эпитетов и метафор, усердно улыбаясь, я поддакивала и, отвечая на слово «вондепхул» словом «вондепхул»[102], записывала описания.

Затем они спрашивали, когда можно прийти за портретом. Если у них не было времени, мы говорили, что можем отправить его по почте. Естественно, если мы договаривались отправить портрет по почте, возникала дополнительная проблема, связанная с отдельным приемом денег на упаковку и расходы на пересылку, но большой удачей было то, что всю работу можно было завершить в тот же момент. Солдаты говорили, что зайдут за портретами через несколько дней, но мы получали вперед всю сумму.

Когда американцы, увидев нарисованный портрет, говорили, что девушка не похожа на фотографию, передо мной вставала еще одна проблема — убедить янки, что девушка на портрете даже красивее, чем на фотографии, и что парень обязательно должен забрать портрет. К счастью, каким бы янки ни был несообразительным, он, зная, что за шесть долларов нельзя ожидать шедевра, даже если картина ему не нравилась, обычно забирал ее, считая, что просто потратил деньги на развлечение. Однако это вовсе не означало, что у нас не было крайне придирчивых заказчиков. Когда надо было переубедить такого клиента, мое горло сводила судорога, а вместо слов выходили слезы. К счастью, не было янки, который, увидев слезы, не говорил бы: «Ноу проблем, ноу проблем», и тут же менял бы свое мнение и забирал портрет.

Художники, обрадованные тем, что я овладела английским, не упускали шанса польстить мне. Однако они, не скрывая неудовольствия, говорили, что по сравнению с тем, когда работал продавец Ли, выросло не только число заказов, но и число «паку»[103]. Если пришедший за портретом начинал упрямиться, а я не могла его переубедить, то ничего не оставалось, как заново рисовать портрет. Художники больше всего не любили, когда я говорила им, что надо сделать «паку». Их недовольство можно было понять: перерисовывать нужно было два или три раза, а платили за него только раз. С одной стороны, художники делали вид, что льстят мне, с другой — не забывали давить на меня, говоря, что если я надену юбку покороче и сделаю прическу, то буду выглядеть сексуальнее, а значит, будет больше клиентов и меньше «паку». Так что, с одной стороны, мы с художниками помогали друг другу и они поддерживали меня, а с другой стороны, они ни минуты не собирались терпеть, если что-то им не нравилось. Благодаря их существованию у меня была работа, а если я работала хорошо, то у них появлялось больше заказов и, соответственно, денег.