Действительно ли была та гора? - Вансо Пак

— Да, чтобы там ни говорили, а торговли лучше, чем на прифронтовой линии, нет.

После этого она приступала к ужину, а в доме начинала пульсировать энергия денег. Мать, заискивая перед ней, окружала ее теплом и вниманием.

Олькхе часто подчеркивала, что опоздала из-за отсутствия попутного транспорта, и добавляла, что без него туда не добраться и оттуда не выбраться. Это было все, что я знала о прифронтовой торговле. Сначала я насторожилась, считая это оправданием, но потом, подумав немного и посмотрев на ее тяжелые узлы, решила, что она не врет, и успокоилась.

В тот день олькхе вернулась поздно, заставив нас прождать три-четыре дня. Пересчитав деньги, она принялась за ужин. В прошлые разы у нее были впалые и уставшие глаза, она выглядела голодной, но в этот раз, только взяв столик с едой, она внезапно с утомленным видом отодвинула его от себя. Олькхе устало сказала, что обед, кажется, еще не переварился. «Хорошо, если это так», — подумала я, она стала для нас ценным человеком, зарабатывающим много денег. Мать настаивала, что перед сном надо съесть хотя бы ложку. Через силу глотая кашу, олькхе, внезапно прикрыв рот рукой, выбежала на улицу и припала к отверстию сточной трубы. Ее начало тошнить так сильно, будто все внутренности рвались наружу. Когда она выпрямилась, на ее бледном, почти белом мокром лице были то ли капли дождя, то ли слезы, то ли пот, но одно было ясно: у нее было не простое несварение желудка. Мать, с беспокойством следившая за ней от начала до конца, сказала дрожащим голосом:

— Ты чем это все время занималась, а? Неужели тебя изнасиловал какой-то янки? Или ты сошлась с каким-нибудь подонком на рынке? Как ты могла так поступить? О небеса! Какой бы я ни была жестокой женщиной, теперь я не смогу жить. Я не смогу жить!

У матери задрожали ноги, не в состоянии связать двух слов, она бессильно опустилась на землю. Как она могла сказать такое?! Я была поражена. Но олькхе, судя по ее внезапно изменившемуся виду, была шокирована еще сильнее. Ее бледное лицо мгновенно стало багровым от возмущения, а голос стал таким низким, что меня бросило в дрожь.

— Мама, вам рассказать, чем я занималась все это время? Тогда слушайте внимательно. Теми, кто больше всех тратил деньги, не пытаясь даже снизить цену, были проститутки, бравшие у негров в рот. Отличный способ — никакого риска забеременеть. Такому человеку, как вы, такие проститутки могут показаться даже целомудренными. Но даже среди проституток их за людей не считают. Есть район, где живут только такие девушки, в этот раз я пошла туда. Вы спросите зачем? А затем, чтобы заработать побольше. Они занимались своим делом, чтобы заработать большие деньги, а мы завышали цену и обдирали их, но на вопрос «Чей поступок отвратительнее — наш или их?», возможно, даже само небо не даст ответа. Даже в своей «профессии» они подвергаются большим издевательствам, чем обычные проститутки, они более наивны, и в них еще жива человечность.

Даже когда мы продали им товары, не завысив цену ни на пхун, они, словно им еще чего-то не хватало, удержали нас и попросили пообедать вместе с ними. Они то ли нуждались в простом человеческом общении, то ли хотели увидеть, как мы торгуем, но упорно просили нас остаться. Воткнув ложки в большую латунную миску с едой, они настойчиво просили разделить с ними обед. Когда я вспомнила, чем они занимались, появлялась тошнота, но, подумав, что после этого снова смогу что-нибудь им продать, я заставила себя сделать вид, что ем вместе с ними. Меня до сих пор тошнит. И хотя нутро у меня не чище, чем у тех проституток, оно не принимает их еду. Вот почему меня тошнит. Теперь вы поняли? Теперь, когда вы узнали, чем я занималась все это время, вам стало легче? Правильно говорят, что чувства вдовы может понять другая вдова. Но я вижу, что также правы и те, кто говорит, что придирчивая вдова «съест» другую вдову.

Мать, увидев ее сердитый взгляд, кажется, поняла, что сказала то, чего не должна была говорить. Но она не уловила смысл сказанного. Со смущенным и сожалеющим видом она спросила у меня:

— О чем сейчас говорила твоя сестра?

Когда я поняла, о чем говорила олькхе, а мать нет, я почувствовала сильный стыд. Я росла под присмотром бабушки, поэтому отношения мужчины и женщины для меня были нормальной супружеской любовью, к тому же у меня не было шанса узнать об этом лучше, я не получила полового воспитания. Мать, даже разговаривая со взрослыми, искусно обходила стороной сексуальные темы. Несмотря на это я знала все, что надо было знать. Среди сотрудников магазинов, особенно внутри РХ, гуляли примитивно сделанные порнографические журналы, привезенные американскими солдатами из Японии. Мы могли читать журналы, которые они купили, разглядывая рисунки. В них были непристойные грубые иллюстрации. Пожалуй, я не совру, если скажу, что я хорошо знала технику секса. Женщины-уборщицы тоже все умели читать по-японски, потому что в РХ такие журналы валялись повсюду.

Когда приближался день отпуска для поездки в Японию, которого американские военные ждали с нетерпением, загибая пальцы на руках, или когда они возвращались оттуда, они всегда хвастались своими подвигами. В такие дни много американских вояк ходило в возбужденном состоянии, с восторгом на лице, мечтательно закрыв глаза, говоря, что послезавтра они, покинув эту «шляпочную страну Корею»[97], отправятся в японский порт Сасебо[98]. В такие минуты Япония, которую мы могли себе только представлять, ассоциировалась с теми журналами. Мы тоже вели себя довольно ветрено, приветствуя их вопросом: «Получишь инчжоу?»[99] или «Получил инчжоу?» Что касается меня, то я в этом вопросе разбиралась плохо и не реагировала на такие вещи. Словно юная девушка, развращенная через полученную окольными путями информацию о сексе, я трепетала от ужаса после увиденной страшной сцены ссоры матери и олькхе.

Стыд оттого, что я поняла смысл слов, которые не смогла понять мать, невольно заставил меня внимательно заглянуть в себя. Однако мне не хотелось, чтобы и члены семьи заглянули мне в душу. Украдкой миновав мать и олькхе, все еще ругавшихся друг с другом, я тихо вышла на улицу.

Стояла глубокая ночь. Холодный ветер, дувший с берега речки Чхонбён, пронизывал тело, а сухие ветви огромной плакучей ивы, словно кнуты, подметающие пустоту, выглядели так печально, что, глядя на них, хотелось плакать. Что же случилось? Как мы дошли до такого? Как нам жить дальше? Как нам смотреть завтра в глаза друг другу? Ведь все у нас было хорошо. Мать была здорова и присматривала за детьми, олькхе раз в три-четыре дня приносила домой в набитых карманах кучу заработанных денег, дети поправились, у них появился блеск в глазах, я каждый месяц приносила четыреста тысяч вон, в доме постоянно были вкусные американские продукты. Я подумала, что, если бы брат был жив, если бы не было войны, трудно было бы желать лучшей жизни. Но почему на душе становится так мерзко и тошно? Ведь даже когда мы жили, воруя, я не чувствовала себя так отвратительно. Возможно, причиной было то, что вся семья жила, «приклеившись» к янки. От речки поднимался гнилой запах, кажется, растаял лед. Меня несколько раз стошнило, и я прислонилась к плакучей иве. Мне хотелось верить, что у старого дерева есть дух и я смогу получить у него утешение. Я простояла так довольно долго. Вдруг мне в голову пришла мысль, что плакучая ива больше развратное дерево, чем духовное. Когда я так подумала, грустно рассмеялась, потому что почувствовала ее скрытые страстные желания, готовые вырваться из-под твердой коры.

На улице долго ревела сирена комендантского часа. В переулке, где находилась баня «Синантхан», я увидела мать, выбежавшую на улицу и стоявшую на ветру с развевающимся белым подолом. Я, боясь, что патруль услышит громкий беспокойный голос матери, с замирающим сердцем побежала к ней. Затем, положив руку на худое и костлявое плечо матери, похлопывая ее свободной рукой по спине, я направилась в сторону дома. Я ничего не говорила и не спрашивала, чем все закончилось, но и без слов чувствовала, что нам обеим нужно утешение.