Берлинское кольцо - Эдуард Арбенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Но, янга… — попытался вернуть президентшу к недавнему разговору с проводником министр пропаганды. — Вы же сами сказали, янга…
Рут не любила это мусульманское обращение к себе — янга, ей не хотелось называться сестрой старшего брата. Разве нет ничего более величественного у этих сынов Азии, хотя бы «шахини»! Или они не решаются поднимать дочь простого переводчика на пьедестал. Она для них недостаточно знатна?
— Я сказала! Или кто-то еще сказал! Главное, вы ничего не слышали. Президента здесь нет и не было… И будем продолжать нашу милую беседу… На чем мы прервались, господа?
— Да, да, — подхватил мысль «шахини» Баймирза Хаит. — На чем мы прервались? Впрочем, какое это имеет значение…
— Имеет, имеет, — снова оживилась Рут. Снова вспыхнули ее глаза радужным огнем и кокетливые синие ресницы затрепыхали у самых бровей. Куда-то сгинула тревога, следы только что пережитого ни в чем не примечались. Лишь голос оттенялся волнением. — Полковник хотел принять наказание за отказ подчиниться… Пейте, или я вас казню!
Штандартенфюрер, которому игра начинала нравиться, пожал раздумчиво плечами.
— Пожалуй, я выпью… Священная птица лишь раз в году дарит нам богатство. Не надо упускать счастливый миг.
Все засмеялись — сравнение «шахини» со священной птицей было забавным, оно могло повести дальше, к чему-то острому и пикантному. Целый вечер они говорили намеками и целый вечер искали благосклонность очаровательной жены президента. Кажется, благосклонность подарена полковнику — офицерам всегда везет! Пусть начнется цепочка с офицера. Даже ревнивый министр здравоохранения готов поступиться почти обретенным правом быть рядом с «шахиней».
— Что еще за птица? — наивно полюбопытствовала Рут. — Я не хочу быть птицей!
— Лайлатулкадр! — простодушно пояснил Арипов.
Никто не придал значения словам штандартенфюрера — в них видели лишь забавный намек. Никто, кроме Хаита. Вице-президент бросил на Арипова такой испуганный взгляд, будто пытался предостеречь от последующего шага. Этот взгляд перехватила «шахиня». Мгновение она оценивала испуг Хаита. Только мгновение — и тотчас нашла связь между звучанием слова и переменой в лице военного министра. И засмеялась вместе со всеми, громко засмеялась — ей надо было выразить радость.
— Имя не такое уж звучное и впечатляющее, но я скромна и принимаю его. Так пейте!
«Вот кто говорил о птице. Вот чьи голоса звучали сегодня! Аист! Аист!!! — Рут подала полковнику фужер. — Боже, а я, глупая, едва не прошла мимо. Едва не упустила эту священную птицу. Милый полковник, вы даже не представляете, как нужны мне! Ищите моего взгляда? Пожалуйста! — Она смежила веки, как это делала всегда, желая привлечь внимание, и сквозь узкое синее оконце посмотрела на штандартенфюрера. — Я, кажется, люблю вас…»
— Теперь пейте!
3
Уже в сентябре 1945 года, когда шел процесс над главными военными преступниками и очередь приближалась к неглавным, около ворот лагеря «Люнебург» остановился «виллис» и из него выпрыгнули два американских офицера. Один высокий, плечистый, со скуластым угрюмым лицом, второй — щупленький, среднего роста, ничем неприметный, кроме черных усиков и большого носа, перебитого не то осколком снаряда, не то ножом. Наверное, все же ножом, потому что обладатель этого носа на фронте не был.
Офицеры предъявили ордер на допрос пленного вне территории лагеря и забрали с собой гауптштурмфюрера Ольшера. В «виллисе» он оказался рядом с плечистым я скуластым на заднем сидении. С шофером сел обладатель перебитого носа.
За всю дорогу, а «виллис» пробежал с десяток километров, пока достиг противоположной части города, офицеры не проронили ни слова. Имеются в виду слова, адресованные Ольшеру, — их не было. Да и между собой американцы перебросились лишь парой или тройкой фраз, из которых Ольшер заключил, что офицеры не в духе и им эта поездка нужна, как воскресный молебен с похмелья.
«Виллис» остановился у небольшого особняка, где прежде жили состоятельные и, возможно, очень состоятельные люди: дом и садик были обнесены чугунной изгородью с ажурными переплетениями. Офицеры вышли первыми и, заметив, что Ольшер мешкает, крикнули нетерпеливо:
— Плис!
А скуластый почему-то засмеялся, что никак не шло к его хмурому лицу, и добавил:
— Битте, черт возьми!
Приглашение не очень понравилось Ольшеру, но это было не самым неприятным из того, что ожидало капитана за порогом особняка. В доме находился еще офицер — переводчик. Сонный, только что освободившийся от винных чар, он мылся под краном, фыркал и ругался, и называл всех свиньями, не способными понять человека в двадцать пять лет — переводчику было двадцать пять лет, он недавно окончил колледж и стажировался в армии.
Скуластый и носатый прошли в столовую, а может, и не столовую, а просто большую комнату со столом, заваленным газетами и уставленным бутылками с вином и коньяком. Они не обратили внимания на переводчика, что еще больше рассердило его, и он принялся ругать Ольшера. По-немецки:
— Ну, что вы стоите как пень? Не можете очухаться после капитуляции. Шнель!
— Куда мне идти? — спросил миролюбиво Ольшер. Очень миролюбиво — ему не хотелось сердить хозяев!
— Герадеаус! Прямо!
Прямо — значит в столовую. И Ольшер прошел и снова остановился, теперь на пороге.
Скуластый показал ему на стул в углу, у камина, а сам устроился в кресле, предварительно придвинутом к столу. Носатый в это время разглядывал что-то за окном. Разглядывал и неторопливо стягивал с себя китель.
Он, носатый, сказал:
— Мы все знаем о вас… и незачем жевать резину.
Сам он не жевал резину и тем не походил на стандартных американских офицеров.
Слова носатого перепел явившийся вслед за Ольшером двадцатипятилетний — он кончил умываться, но еще не успел вытереться, и полотенце старательно двигалось по его розовой шее.
— Всех будут судить, — добавил от себя переводчик. — И — капут! — Жестом он изобразил веревку, поднимающуюся от горла вверх. Изобразил без улыбки, на полном серьезе.
— Заткнись! — бросил ему носатый. Это переводчик, конечно, не перевел, но Ольшер уловил смысл сказанного, так как двадцатипятилетний досадливо поджал губы.
— Мы все знаем, — повторил носатый, — даже то, что вы вербовали людей для нападения на наши стратегические пункты…
— И за это по головке не погладят, — добавил от себя переводчик очень мрачным тоном. Ему доставляло удовольствие пугать пленного.
Ольшер попытался объяснить:
— Я работал на Восток. Моя должность обязывала заниматься делами Туркестана. Видимо, вы не все знаете обо мне…
Носатый, наконец, снял китель, освободился от ворота и рукавов и повесил его любовно на спинку стула.
— Все знаем, — отверг он возражения Ольшера, и не только отверг, но и утвердил сказанное вначале. — Абсолютно все. Даже то, что ваша жена и сын находятся в Аахене и интересуются судьбой своего папеньки. Между прочим, следует подумать о них и о их будущем, господин гауптштурмфюрер…
— Я думал… Это и привело меня сюда.
Переводчик не преминул вставить свое слово, как и прежде, злое и грубое:
— Вас привезли!
Ольшер не обратил внимание на колкость. Он был озабочен самой сутью разговора, который велся слишком странно и пугал капитана.
— Пакет у вас? — спросил он носатого.
— Какой пакет?
Опять игра! Тактические комбинации разведчиков уже начали раздражать Ольшера.
— Вы же все, абсолютно все знаете! — вернул он чужую издевку носатому.
— Ах, пакет?! — изобразил равнодушие носатый. Рука его потянулась к бутылке коньяка, что стояла откупоренной и отпитой на стопке старых газет. И сделал это не из желания подогреть себя, просто подчеркнул пустячность разговора. — Пакет у нас. Где ему еще быть!
— Тогда зачем эта комедия! — с обидой сказал Ольшер. — Перечислите документы, переданные вам, и я установлю их подлинность.
Тревога уже покинула гауптштурмфюрера. Он успокоился, даже улыбнулся мысленно: «Слава тебе, господи. Спасен!»
Носатый нетвердой, пляшущей рукой слил в стакан коньяк и такими же нетвердыми губами стал тянуть его, роняя на рубашку золотисто-бурые капли.
— Перечислим, покажем… — пробормотал он, высосав остаток и кисло морщась. — Все в свое время!
— Налей ему! — сухо потребовал скуластый.
Носатый поискал чистый стакан, не нашел, налил в свои, так же неуверенно, как и прежде, но без щедрости, и протянул капитану.
— Пейте!
Ольшеру не хотелось пить. Не хотелось туманить мозг, и потом он боялся — в лагере кормили плохо, организм ослаб, с одного глотка можно спьянеть.
Скуластый через газету, которую он все еще держал в руках, посмотрел на эсэсовца, на его очки, поблескивающие притуманенным золотом и чистым стеклом, но глаз не увидел. Маленькие и бледно-голубые, они терялись за этими бликами света. Не увидел, и потому не смог понять — что думает и что переживает пленник. А ему нужно было понять. Он решил увеличить дозу горечи, предназначенную для эсэсовца. Сказал холодно, до того холодно, что Ольшер съежился:
